Нет, Рэнсом не осмеливался их даже представить. И его собираются им отдать! Это еще хуже, чем просто попасть на зуб неведомому хищнику. Его перевяжут ленточкой, вручат на блюдечке жутким тварям! В воображении рисовались различные несовместимые детали: торчащие глаза, зубастые челюсти, рога, клыки и жала… Природное отвращение к насекомым, змеям и прочим гадам, которых надо немедля раздавить, брало свое, заставляя трепетать от ужаса. Однако Рэнсом знал, что в действительности будет еще хуже: ему предстоит столкнуться с внеземным разумом, обладавшим собственной, непостижимой человеческому уму логикой.
В один миг пришло решение. Пусть он погибнет – но не от лап сорнов. На Малакандре при первой же возможности надо сбежать. Умереть от голода, попасть в западню – все лучше, чем самому пойти на заклание. Если же сбежать не выйдет, он покончит с собой. Человек набожный, Рэнсом надеялся, что этот грех ему простят. Все равно другого пути нет – как не дано человеку отрастить третью руку. Не мешкая, он прокрался в камбуз и выбрал самый острый нож, решив впредь каждый миг держать оружие при себе.
Страхи так его вымотали, что, вернувшись, он упал на кровать и сию же секунду провалился в глубокий сон без сновидений.
Глава VI
Проснулся Рэнсом бодрым и даже с чувством легкого стыда за свой вчерашний страх. Да, он угодил в серьезную передрягу, и шансы вернуться на Землю живым очень невелики. Однако гибель можно встретить достойно, преодолев вполне разумный страх перед смертью. Беда в том, что куда сложнее совладать с подсознательным животным ужасом перед тошнотворными чудищами. Впрочем, и его Рэнсом сумел немного побороть, пока после завтрака грелся на солнце. Не пристало созданию, парящему в небесах, унижать себя страхом перед ползучими тварями, не способными оторваться от земли! Тем более что ножом можно резать не только свою плоть…
По правде, столь воинственный настрой был Рэнсому совсем не свойственен. Побывав некогда на поле боя, он был столь потрясен увиденным, что мигом позабыл детские мечты о ратных подвигах и перестал считать себя человеком отважным. Возможно, нынешней твердости духа надолго ему не хватит, и все же он твердо был намерен бороться до последнего.
Часы по-прежнему сменяли друг друга, солнце по-прежнему сияло в зените, но понемногу Рэнсом замечал изменения. Жар начал спадать. Путешественникам пришлось снова облачиться в одежду. Потом надеть теплое белье. Затем и вовсе включить обогреватель. Свет тоже теперь казался менее ярким, нежели в начале путешествия. Впрочем, разум по-прежнему не желал воспринимать тускнеющие лучи как «закат», ведь солнечное сияние было столь же неземным, как и в первые минуты. На Земле меркнущий свет из-за влажного воздуха наливается призрачными оттенками всех цветов радуги; здесь же яркость могла уменьшиться вдвое и даже вчетверо, однако своей природы свет не менял. Он будет собой, покуда не потеряет последние искры. Рэнсом как-то заговорил об этом с Дивайном.
– Совсем как мыло, да? – усмехнулся тот. – Пенится до последнего кусочка.
Вскоре привычный ритм жизни на корабле изменился. Уэстон объявил, что они входят в гравитационное поле Малакандры.
– Притягивать нас будет уже не к сердцевине корабля, а к планете – то есть «низом» станет рубка. Соответственно, почти во всех отсеках полом станет стена, а то и вовсе потолок. То еще веселье…
Его слова предзнаменовали начало долгой тяжкой работы по перетаскиванию груза на пару с Дивайном или Уэстоном, когда те были не на дежурстве в рубке. Бочонки с водой, кислородные баллоны, оружие, боеприпасы, продовольствие надлежало сложить на полу у стены, которая вскоре должна очутиться «внизу».
Первые изменения начались еще до конца работы. Сперва Рэнсом ощутил в ногах непривычную тяжесть, которую списал на усталость. Отдых тем не менее облегчения не принес. Ему пояснили, что корабль приближается к гравитационному полю планеты и беспрестанно набирает вес: каждые двадцать четыре часа тот удваивается. В общем, путникам предстояло испытать на себе все прелести беременности, причем многократно увеличенные.
Умение ориентироваться в пространстве – и без того изрядно страдавшее на ограниченной площади корабля – теперь отказывало напрочь. Если смотреть из одной каюты в другую, прежде пол выглядел кривым, но хотя бы под ногами ощущался ровным; теперь же при переходе чувствовался ощутимый спуск или подъем. Волей-неволей приходилось передвигаться чуть ли не бегом. Подушки, брошенные на пол в центре кают-компании, через час-другой сползали к стене. Все трое мучились от тошноты, головной боли и сердечной аритмии. С каждым часом становилось только хуже. Вскоре из каюты в каюту можно было передвигаться лишь ползком. Верх и низ поменялись местами. Во многих отсеках пол очутился над головой, и по нему теперь могла разгуливать разве что муха. В общем, все окончательно перевернулось с ног на голову. То и дело возникало ощущение, будто падаешь с невероятной высоты. Про кулинарные изыски, естественно, пришлось забыть, перекусывали чем придется. Хуже всего дело обстояло с питьем – не было уверенности, что горлышко бутылки действительно возле рта, а не где-нибудь сбоку. Уэстон стал еще более мрачным и неразговорчивым. Дивайн, не выпуская из рук фляги, сыпал страшными ругательствами и проклинал Уэстона, затеявшего эту авантюру. Рэнсом, беспрестанно облизывая сухие губы, потирал болезненные ушибы и молился, чтобы все поскорее закончилось.
Настал час, когда одна из сторон шара несомненно начала перевешивать. Кровати и столы теперь по-дурацки торчали со стен и потолка. Тела словно налились свинцом. Слава богу, хоть с работой было покончено…
Наконец Дивайн распаковал сверток с одеждой – той самой, которая предназначалась для Малакандры. Рэнсом обратил внимание, что вещи теплые: шерстяное белье, овчинные куртки, меховые перчатки и шапки. Однако от вопросов Дивайн отмахнулся. Присев на корточки, он разглядывал термометр, закрепленный на стене кают-компании (которая теперь стала полом), и перекрикивался с Уэстоном в рубке.
– Тише, тише! Тормозите уже, чертов вы идиот! Мы вот-вот войдем в атмосферу. – И вдруг раздраженно рявкнул: – Все, хватит! Пустите меня, я сам посажу эту штуковину!
Уэстон не отвечал. Дивайн разорялся попусту, что было на него не похоже. Видимо, он совсем потерял голову – то ли от страха, то ли от волнения.
И внезапно огни Вселенной погасли. По небесному лику будто провели грязной тряпкой, и сказочное сияние, так долго их озарявшее, враз потускнело, посерело, выцвело до уныло-серых тонов. Ставни очутились внизу, до них было не дотянуться, и в кают-компании стало совсем темно. Колесница, прежде парившая в лучах сказочного эфира, в одно мгновение превратилась в темную стальную коробку, стремительно летящую куда-то вниз. Словно их низвергли с небес… Рэнсому впервые с момента похищения стало горько. Как мог он прежде думать о планетах – даже о родной Земле – как об островках жизни посреди смертоносной пустыни? Отныне он был уверен, что планеты – «земли», как Рэнсом их про себя именовал, – не более чем дыры, прорехи в живой ткани небес, ошметки тяжелой материи и мутного воздуха, отринутые в силу своей бесполезности. Они лишь умаляют небесное величие! Хотя… где-то там, далеко за пределами Солнечной системы, то сияние тоже неизбежно заканчивается. Что там – реальная пустота? Истинная смерть? А может… Рэнсом изо всех сил пытался поймать ускользавшую мысль. Вдруг сияние – это тоже ненужная толика чего-то еще более великого? Чего-то поистине грандиозного, по сравнению с которым неизменные небеса кажутся столь же унылыми, как и тусклые неповоротливые планеты?..
