Спали Степановы на широченной кровати, под большим общим одеялом, легким и пышным, как взбитые сливки. Лежа лицом к стене и размышляя, сажать вокруг беседки девий виноград или пусть стоит так, без зеленого навеса, Степанов почувствовал под этим одеялом игривое копошение. Ирина ласкаться всегда начинала молча, украдкой, точно стеснялась до сих пор родного мужа. Его погладили между лопаток, пощекотали шею, а потом с неожиданной страстью укусили в плечо.
– Ты чего кусаешься? – шепотом спросил разнежившийся Степанов.
– М-м? – сонно промычала Ирина, причем не у него над ухом, как он ожидал, потому что до сих пор чувствовал на шее прохладные пальцы, а с другого края кровати.
И тут его цапнули в живот, совсем уже не игриво. Степанов вскрикнул от боли и, рывком приподнявшись, включил прикроватную лампу.
Ирина лежала на своем обычном месте – у противоположной стены. Но и глубокие следы от укусов были на месте, наливались красным и синим. Два неполных овала, вспухших и присборенных там, где между зубами были щели… Как будто человек кусал, только уж очень клыкастый – клыки эти пробили кожу не хуже собачьих.
Ирина, повернувшись и заметив наконец эти кровоподтеки, охнула и зажала в испуге рот рукой. Степанов перевел на нее тяжелый взгляд – взгляд спокойного и здравомыслящего человека, которого все-таки довели:
– Покажи.
Ирина непонимающе мотнула головой.
– Зубы. Зубы покажи.
Ирина вытаращила глаза, а ладонь прижала только крепче. Тогда Степанов, кривясь от тупой горячей боли в укушенном животе, сам потянулся к ней. Ирина глухо что-то вякнула и забилась под одеяло. Просыпалось в ней иногда странное, ей же во вред идущее упрямство. Степанов впервые с ним столкнулся лет одиннадцать назад, когда она Ленку грудью кормила и у нее мастит начался. Наотрез почему-то отказывалась к врачу пойти. А когда Степанов сам решил сводить ее, неразумную, в поликлинику – закатила жуткую, с судорогами истерику. Гормоны в голову ударили, это понятно… Но Степанов вдруг вспомнил, как она тогда скалила, визжа, на него зубы – клыки здоровенные, он еще удивился, как же он раньше не замечал, что клыки у нее длинные, хищные…
Степанов изловил наконец жену под одеялом, начал вытаскивать на свет.
А в темном углу застучало явственно и дробно, и как будто даже захихикало. Лампа для ночных чтений света давала мало, и большая часть комнаты тонула в темноте. Степанов отпустил вяло сопротивляющуюся Ирину и слез с кровати, чтобы выяснить все-таки, кто это шутки шутит – не Ленка же, в конце-то концов. И тут из угла ему прямо в покусанный живот прилетел веник. Степанов закряхтел от боли, согнулся вдвое – и очень вовремя. Чашка с недопитым травяным чаем пролетела у него над головой, разбилась о стену и залепила все вокруг мокрыми ошметками заварки.
Степанов выругался так, как не ругался, даже провалившись в подпол, дернул за веревочку старинного выключателя, свет ослепил беззвучно плачущую среди подушек Ирину… В углу никого не было. Да и вообще во всей спальне не было никого, кроме них двоих.
И тут же застучало за стеной, потом грохнуло чем-то, дом огласился испуганным ревом разбуженной Ленки.
– Твою мать! – рявкнул Степанов и помчался на поиски неуловимого врага, схватив первое, что попалось под руку – табуретку. Из соседней комнаты послышался явственно различимый мелкий топот, и тут же повторился настойчивый стук – уже за другой стеной. Пять ударов, шесть, семь… тринадцать.
У Ирины ноги стали ватными, словно слились с толстым матрасом в единое целое. Не было ни силы, ни воли встать, хотелось остаться здесь, зарыться в мягкое, переждать…
И она увидела, как вертикально и величественно, будто ракета с Байконура, поднимается в воздух лампа с прикроватной тумбочки. Лампа повисела немного на месте, метрах в полутора от пола, сделала оборот вокруг своей оси, точно хотела со всех сторон себя Ирине продемонстрировать, а потом с шумом и искрами бахнулась об стену. Ирина завопила и в темноте, раня ноги об осколки, кинулась прочь из спальни.
Всю ночь дом Степановых ходил ходуном. Причем буквально. Неуловимая стуколка перемещалась из одной комнаты в другую, била посуду, кидалась стульями и взрывала лампочки. Степанов гонялся за ней сначала с табуретом, потом с топором – неутомимо, но безуспешно.
И, что самое странное, к утру все это не прекратилось. Уже рассвело, но укрывшиеся в беседке Ирина с Ленкой продолжали с ужасом прислушиваться к доносившемуся из дома грохоту. А Степанов все не показывался, увлекшись, как видно, своей маленькой безнадежной войной.
Наконец Ирина не выдержала – притащила из сарая толстую стеганую куртку и высоченные сапоги, в которых обычно ходили в лес осенью. Надела все это на себя с таким видом, будто это не доживающее свой век старье, а защитная спецодежда. Сообразив, куда собралась мама, Ленка снова ударилась в рев, но Ирина дала ей подзатыльник, велела спрятаться под одеялами, которые они еще ночью перетащили в беседку, и не высовываться до ее возвращения.
Ирине даже немного странным показалось, что дом все тот же – светлый, с пестрыми ковриками и диванами, их дом. Беспорядок, конечно, присутствовал, но не такой жуткий, как она думала. Двери распахнуты, коврики сбиты, на полу всякое валяется. И откуда-то из недр дома доносились возня и глухой монотонный стук.
Заглянув в очередную комнату, Ирина вздрогнула и попятилась. Перекошенная, замотанная в какие-то обноски фигура шевельнулась там, в глубине. Через несколько невыносимых секунд Ирина заметила торчащую из-под обносков длинную ночную рубашку и поняла, что это она сама, точнее – просто ее отражение в треснувшем зеркале. Смотреться в разбитое зеркало – примета нехорошая, и Ирина мелко перекрестилась.
А сгорбленная фигура вдруг спрыгнула со стены и бросилась на нее. Ирина даже понять ничего не успела, только увидела совсем близко, глаза в глаза, свое искаженное дикой гримасой лицо со стеклянной трещиной поперек, и тут же ее ударило, сбило с ног, нашпиговало жгучей болью…
Ирина с трудом выбралась из-под навалившегося на нее зеркала – тяжелого, в деревянной массивной раме, еще бабушкиного. Даже думать не хотелось, какой же силой обладает то, что сорвало это зеркало со стены и бросило в нее. Повсюду брызгами сверкали осколки, один застрял у Ирины в ладони, другой торчал в мягком мясе между большим и указательным пальцами, в коже лба и щек тоже чувствовались мелкие холодные занозы. Хорошо еще, что она догадалась надеть куртку и сапоги, а то посекло бы всю, задело какой-нибудь важный сосуд – и поминай как звали. Ирина испуганно тронула шею – слава богу, высокий ворот застегнут наглухо. Раньше от комаров и клещей спасал, а теперь вот, получается, от смерти. Вынуть бы еще эти занозы стеклянные, но на них даже смотреть страшно. Крови Ирина не боялась – какая женщина ее вообще боится, это что же, в обморок каждый месяц хлопаться? – но вот раны, кожа разодранная, вывороченная мякоть – все, чего не должно быть у здорового, целого человека… Это ее всегда пугало, даже порезы от кухонного ножа ей обычно муж обрабатывал, а она смотрела в сторону, пока он это страшное пластырем не залепит.
