Катя промолчала, и Никите вдруг стало жаль ее – сколько же всего она, оказывается, скрывала, как долго пыталась удержаться на краю того самого разлома между верой и неверием, ставшего главным стояновским проклятием. Если только оно действительно существовало, это село Стояново, а Катя не была потомственной шизофреничкой.
Теперь, когда Катя все рассказала, доверять ей стало еще труднее. Слишком уж очевидно обозначилась ее связь с тем миром, где клубятся-роятся молчаливые «соседи», и больше нельзя было отмахнуться – мол, померещилось с перепугу.
Но Никита все-таки приобнял ее за плечо в неуклюжей попытке подбодрить, успокоить. Ведь история и впрямь была жуткая, даже если она и выдумана от начала и до конца. А Катя вдруг прижалась к нему, положила на грудь тяжелую горячую голову:
– Я не знаю зачем. Ничего больше не знаю и знать не хочу. Давай тут спрячемся, а? Переждем. Должно же это когда-нибудь закончиться…
Близкие контакты на тринадцатой даче
Пугало было нелепым и забавным, немного похожим на поиздержавшегося служащего былых времен, но Катя все равно вздрогнула, увидев его. Невысокое, безголовое, не пугало даже, а просто старое коричневое пальто на сухих палках. С палок свисали консервные банки, их откинутые крышки, изорванные консервным ножом, были похожи на зубастые, жадно раскрытые рты. Пугало здорово пострадало от мышей и моли, по его тощему бурому телу язвами расползались прорехи.
– Зачем оно? – растерянно спросила Катя.
– Поговорить, – ответил Никита и многозначительно потряс пугалом в воздухе.
Они уже дней десять как обосновались на заброшенной тринадцатой даче. То есть обосновалась здесь Катя, которой дорога во Вьюрки теперь была заказана, а Никита бывал набегами. В один из этих набегов он и притащил найденное на чердаке древнее, дедовское еще пугало, сторожившее некогда клубничные грядки.
Никита честно пытался объяснить дачникам, что Катя к нападениям неизвестного зверя-людоеда отношения не имеет и что кости в ее сарай специально подбросили. Да, она странная, с приветом немного, тут не поспоришь, так на то и расчет был. Нет, он не знает, где она, в лес, наверное, убежала через ту калитку и сгинула, как все. И вообще не о ней речь, а о зверях. Зверь не один – их двое, и на самом деле это бероевские мальчики. Только теперь они никакие не мальчики, а бесформенные кожистые твари, на тушах которых толком разглядеть можно только огромные многозубые рты. Он сам видел, еле ноги унес. А Светка все знает, может, она сама их, вечно голодных, и подкармливает человечиной. Это не настоящие дети Бероевых, их подменили. Да почем ему знать, кто подменил и где теперь настоящие?
С этой историей Никита бродил по поселку, как назойливый «представитель известной фирмы», которая именно сегодня устраивает распродажу своего барахла: заходил и к председательше, и к Андрею с Пашкой, и к бывшему фельдшеру Гене. Чуть не пошел к вдовцу Усову, который по-прежнему рыскал по Вьюркам с ружьем и вполне мог добраться до тринадцатой дачи, но Гена его не пустил, потому что окончательно спятивший Усов вполне мог Никиту пристрелить. Ружье оказалось заряжено охотничьей дробью, что было проверено на не вовремя вышедшей из-за угла козе Наймы Хасановны. Дачные старушки в полном отчаянии призвали для реанимации козы Гену, но ничего из этого, конечно, не вышло, и Вьюрки остались без молока.
Бурная деятельность Никиты привела в итоге к внеочередному собранию. Пришли не все – многие по-прежнему сидели по дачам, боясь зверя, хоть он и не нападал с тех самых пор, как Никита с Катей наведались к Бероевым. Клавдия Ильинична объяснила дачникам, что товарищ… гражданин… что, в общем, Никита Павлов хочет донести до них некую информацию, которую сам он считает очень важной, – это председательша особо и как-то неодобрительно выделила голосом, будто подчеркивая, что она его мнения не разделяет.
И когда Никита, стараясь не смотреть в не то чтобы недоверчивые, а просто непонимающие лица дачников, в очередной раз излагал свою версию, путаясь и цепляясь от волнения за детали, которые никакой важности не представляли, но, как казалось Никите, приближали всю эту безумную историю к реальности, как-то ее заземляли, – когда он увлекся и почти уже поверил, что ему верят, раздался яростный крик:
– Ах ты мразь!
Сжав кулаки, подобравшись, будто перед прыжком, через ряды к нему шла белая от гнева Светка Бероева. Испуганные дачники вскакивали со своих принесенных по привычке стульев, освобождая ей дорогу, и казалось, будто Светка расшвыривает их в стороны одним мановением руки. И ничего комичного не было ни в ее свирепо блещущих очках, ни в готовом к бою щуплом тельце длинноногого кузнечика – Светка, пылающая первобытной яростью самки, которая обороняет приплод, была по-настоящему страшна.
Никита успел почуять нежный запах какого-то крема перед тем, как Светка неумело, но больно съездила ему по носу. И все сразу пришло в движение, зашумело, а Светка вцепилась Никите ногтями в лицо, клокоча:
– Гад, гад, гад!
Ее оттащили. Осторожно трогая налитой болью нос, Никита с удовлетворением заметил ожоги на белесой Светкиной коже. Заживающие уже, красно-розовые пятна, чем-то намазанные и глянцево поблескивающие. Крем от ожогов – вот чем от нее пахло. Значит, все, что произошло в бероевском особняке, в том числе и загадочная вспышка, ему не причудилось. А то Никита уже и сам начал сомневаться, не навели ли на него, как Катя говорила, морок – настолько искренна Светка была в своем праведном гневе.
Придерживаемая бывшим фельдшером Геной Светка кричала, что она все слышала, что про нее и про детей распускают чудовищные слухи, это омерзительно, просто в голове не укладывается, и она не знает и знать не хочет, почему это происходит, ведь за всю жизнь она так и не научилась понимать людскую подлость и зависть. Да, зависть, надо называть вещи своими именами, хотя завидовать нечему, все ужасно, Светкин муж уже две недели как пропал, отправился все-таки искать выход из Вьюрков и пропал…
– Какие две недели! – возмутился Никита. – Второй месяц его не видно! Потому что его самым первым и сожрали!
Светка беспомощно всплеснула руками и разрыдалась, на Никиту зашипели, а ей поднесли кружку воды. Выпив с бульканьем, Светка продолжила: муж отправился искать выход, потому что дети больны… тут Никита крикнул, что он-то видел, чем они больны. Светка, задыхаясь от скорбного отчаяния, возвысила голос – тяжело больны: ни травы, ни лекарства из домашней аптечки не помогают. И она совершенно одна, с больными малышами, а соседи на нее, оказывается, ополчились, и вместо помощи она получает эти мерзости, эту дикую клевету.
– Что ж вы не сказали, что детки болеют, – не выдержала сердобольная Зинаида Ивановна. – Мы бы всем миром…
– Отойти не могла, покоя ни минуточки и сил никаких, – Светка сняла очки, и лицо у нее сразу стало такое юное, беззащитное. – И хоть бы кто заглянул…
И вьюрковцы почувствовали мучительную неловкость от того, что и впрямь всегда исключали Светку из своего добрососедского круга, не дружили с ней дачами, не заглядывали в гости. И в прежней жизни, и теперь, в странной новой реальности, Светка жила не только в особняке, но и особняком. Всем казалось, что она сама так устроила, но теперь выходило, что нет: это Вьюрки не принимали Светку, считая высокомерной королевишной. Уже давно не было видно в поселке ни солидного человека Бероева, ни самой Светки, ни детей – и ведь действительно, никто не забеспокоился, не зашел проведать.
