Но не только в Петухове было дело. По ночам Клавдии Ильиничне снился один и тот же сон – как гонится она по Вишневой улице за той пришлой девчонкой, про которую столько разговоров было, и не может догнать. Девчонка исчезает, проваливается сквозь землю, распадается дождевыми нитями, и Клавдия Ильинична плачет: проворонила, упустила вестницу из нормального мира, живое доказательство того, что Вьюрки не одиноки в свихнувшейся Вселенной… Будь она там, точно бы остановила, уговорила – и не таких на собраниях уговаривала, когда тарифы опять повышали. Упустила, не повидала даже, карауля в гараже бесполезную ведьму Катьку.
Детей гулять не выпускали, одна Юки, беспризорная и отважная, гоняла по Вьюркам на велосипеде. Леша-нельзя, которого приютила сердобольная Зинаида Ивановна, ведьма травяная, иногда сбегал и составлял ей компанию – то обругает многоэтажно из-за угла, то грязью забросает. Проявлял, в общем, внимание.
Никита и Катя торчали на рыбалке часов с шести, а клева все не было. Каждый раз, перезабрасывая удочку, Никита отставлял в сторону забинтованный безымянный палец. И думал, каким непривычным будет казаться этот укороченный, ставший в одночасье калекой палец потом, когда заживет.
Еще непривычнее было представлять Светку Бероеву мертвой. Гена рассказывал, что ей буквально оторвали голову, дивился физической силе того, кто это сделал. Никита пытался объяснить, что Светку убил ее собственный муж, но Гена ему не поверил – ведь объеденный скелет Бероева валялся в подвале среди прочих костей. Катя говорила, что заложный мертвец, когда отомстит, успокаивается и превращается в мертвеца обычного, мирно гниющего… Я ее только толкнул, твердил про себя Никита, уставившись на поплавок, только толкнул, а может, она бы и сама упала.
И теперь надо было привыкать жить с мертвой Светкой в голове.
Катя сидела чуть поодаль – в растянутой футболке и многокарманных, перемазанных в речной глине штанах. Горло она замотала платком, а лицо по-прежнему было в припухших лиловых кровоподтеках. И глаз заплыл, как у дворового шпаненка.
Никита не знал, о чем с ней говорить. После гаража, после белого огня, после Усова, после вообще всего. Спросил пару раз, не болит ли голова, полюбопытствовал, на что тут лучше берет, одолжил у нее прикормку – какое-то серое самодельное месиво – и, не рассчитав, плюхнул плотный комок у самого берега, на мелководье.
– Вот поэтому я всегда рыбачу одна, – заметила Катя. Голос у нее по-прежнему был сиплый.
Мальки закипели у берега, уничтожая прикормку со свирепостью пираний. А дальше, над темной водой, плыли клочья нежного тумана.
– Это к жаре или к дождю? – спросил Никита.
– А тут все всегда к жаре. Полудница жару любит…
– Потому и лето?
– Потому и лето.
Никита вспомнил, как проснулся сегодня от меланхоличной телефонной песенки, упал с кровати, чуть не потерял сознание от полыхнувшей во всем теле боли, еле дополз до стола… И только потом понял, что это будильник, который он сам же и поставил накануне, когда черт его дернул попросить Катю взять его с собой на рыбалку. Она же сама ему говорила, что рыбалка отлично успокаивает нервы. Телефон показывал 5:30 утра, 31 октября. Чушь какая, подумал Никита, глядя в окно – на вишню, которая цвела уже в третий раз.
Катя осторожно подтянула поплавок поближе к мясистым листьям кубышек.
– Это, наверное, беленькие воду себе охладили, – неожиданно сказала она. – Те, которые в реке живут. Вот и туман. Они-то ранние, попрохладнее любят.
Никита быстро огляделся:
– А они за нами не придут?
– Не должны, я им надоела уже, – хмыкнула Катя и тут же скривилась, прижала руку к замотанному горлу. – А если придут, не обращай внимания. Они же в голове у тебя копаться начнут. Про другое думай, отвлекись. Ты про холодильник бероевский слышал?
«Нашла чем отвлекать», – похвалил ее мысленно Никита и кивнул. Высоченный холодильник с модной зеркальной дверцей, стоявший у Бероевых на кухне, оказался забит давно во Вьюрках не виданной снедью, и все сразу поняли, из чего – из кого, точнее, – изготовлены эти деликатесы. Мясо мороженое, вяленое, соленое, фарш, пельмени, даже что-то вроде домашней колбасы. Светка запасалась впрок, со всей изобретательностью хорошей хозяйки, чтобы дети не выходили из дома на поиски еды и не выдали себя, но они все равно сбежали в конце концов за свежатинкой. А сначала, получается, охотилась Светка – то ли сама ходила по дачам, то ли заманивала как-то вьюрковцев к себе. Одиноких выбирала, слабых, чтобы легче справиться. Судя по количеству костей в подвале, как минимум половина пропавших дачников не сгинули, отправившись на поиски выхода, а остались во Вьюрках навсегда.
Катя резко дернула удочкой, и к поверхности широким светлым пятном всплыл лениво ворочающийся подлещик. Осторожно подтягивая леску, Катя вывела его на самое мелководье, шагнула босой ногой в ил и взяла толстогубую рыбину за жабры:
– Обед приплыл.
Подлещик отправился в садок, Катя снова забросила удочку и вытерла ногу об траву.
Никита поймал себя на мысли, что он ждал: вот сейчас вода забурлит вокруг ее щиколотки, поднимется густой пар… И Катя тоже как будто бы эту мысль поймала.
– Усова не я сожгла, – нахмурилась она. – И подменышей тогда. Я вообще не знаю, что это было… Не могла я. Не верю. Павлов, я же огня боюсь. Может, из-за бабушки, из-за сказок этих… Боюсь сгореть. Самая страшная смерть. Мне еще сон в детстве снился, один и тот же: поле, большое такое, и белый огонь по нему от края до края. Все горит, и я горю… Так орала по ночам, что соседи жаловались. К врачу водили, таблетки давали – все равно снилось. А бабушка взялась по-своему заговаривать… И отпустило. Только огня до сих пор боюсь.
И Катя вспомнила вдруг запах лаванды – маленькие мешочки с ней бабушка клала в комод с бельем. Наволочки, пододеяльники – все пропитывалось строгим, холодноватым ароматом…
Яркий свет в ночной комнате слепит глаза, в дверях беспокойно топчется мама – бабушка запретила ей входить. Маленькая Катя сидит на краю постели и ревет в голос, закрываясь руками. Ей все еще чудится стена бледного огня, которую быстро гонит по полю ветер. Огонь пожирает траву, цветы, перепуганными шариками катятся мыши – и вспыхивают, мгновенно истлевая до невесомого праха.
– Поле горит! – ревет Катя. – Горит!
– А тетеньки белой в поле не было? – наклоняется к ней бабушка. Не гладит по голове, как мама и папа, не говорит, что это просто сон, и от ее внимательной серьезности становится еще страшнее. Теперь Кате кажется, что да, была тетенька, огромная, высокая, сама похожая на столб огня.
– Белая тетенька! – Катя прячется под одеялом. И оттуда, из темной жаркой норы, смотрит, как бабушка крест-накрест хлещет ее подушку березовым прутиком. Прутик свистит, а бабушка приговаривает:
– Вот не будешь сниться! Вот не будешь сниться!
Мерный тугой звук, с которым прутик стегал по выцветшей наволочке, усилился, разросся, в нем появились глухие металлические раскаты. И Никита тоже его услышал: он вскочил, испуганно посмотрел наверх. Для рыбалки они выбрали самое уединенное местечко, у забора, за которым начиналось поле. И сейчас виднеющаяся над верхушками кустов зеленая кромка забора слабо, но заметно подрагивала.
