Немного подумав, Мария Ивановна согласилась. Сергей настоял на том, чтобы официально удочерить ее дочь, и теперь Липа, Аня и Ева носили общую фамилию – Бердниковы.
– Ничего себе история, – присвистнул Лавров, выслушав рассказ Зубова. – Это какое потрясение девчонки в детстве испытали! Ты спросил у этой Олимпиады, как именно, по ее мнению, сказался на психике Евы этот инцидент? Ее в трехлетнем возрасте мать выбросила из окна, может же быть всякое.
– Конечно, спросил, – обиженно ответил Зубов. – Но хочу заметить, Анне тоже досталось. На ее глазах мать убила себя и чуть не забрала с собой на тот свет сестру. Да и Олимпиада тоже, кажется, с детства не совсем в себе.
Он приготовился рассказывать дальше, но их разговор был прерван ворвавшимся в кабинет дежурным.
– Лавров, Зубов, – гаркнул он. – Давайте быстрее. Крупная авария на выезде из города. Одна из машин всмятку.
– А мы тут при чем? – удивился Зубов. – Этим же отродясь «гайцы» занимаются.
– Там потерпевший по вашему делу свидетелем проходит. Эксперт это заметил и велел вам позвонить.
– И кто там потерпевший? – уточнил Зубов, которому страсть как не хотелось снова выходить на мороз после долгого и тяжелого рабочего дня. То есть выходить-то хотелось, вот только ехать он был склонен к Анне, а не на место происшествия.
– Некий Егор Ермолаев, – ответил дежурный, и Зубов с Лавровым как по команде вскочили со своих мест и, накинув куртки, опрометью метнулись к двери.
* * *
Экспертиза показала, что у автомобиля Егора были подрезаны тормозные шланги. Утром он приехал в больницу на дневное дежурство, то есть на тот момент автомобиль еще не был выведен из строя. А вечером, сдав смену, поехал домой. Как сказали коллеги, парень очень спешил – на утро следующего дня у Ермолаева был назначен экзамен, и парень собирался всю ночь готовиться.
Тормоза отказали, когда он выехал за пределы поселка, в котором располагалась психбольница. С одной стороны, дорога там уже была широкой, и это позволило развить приличную скорость, а с другой – имелся крутой поворот, и именно перед этим поворотом Егор нажал на педаль тормоза слишком резко.
Тормозные шланги лопнули, машина не останавливалась, парень растерялся, а впереди маячил железнодорожный переезд, закрытый перед проходящим поездом. Чтобы избежать столкновения, как с поездом, так и с другими машинами, Ермолаев вывернул руль и направил машину в кювет. Однако из-за наледи на обочине дороги ее понесло. Автомобиль врезался в бетонную стену, которая тянулась вдоль дороги, и практически сложился пополам. Чтобы достать Егора, пришлось разрезать машину автогеном.
Правда, по счастливой случайности парень был еще жив, хотя и лежал сейчас в реанимации областной клинической больницы в состоянии комы. Допросить его было невозможно.
– Примем за данность, что шланги перерезали днем, когда он был на дежурстве. Точнее, при свете дня на это вряд ли кто-то решился, а вот между пятью часами вечера, когда большинство персонала уходит домой, и двадцатью часами, когда закончилась смена самого Ермолаева, уже достаточно темно для того, чтобы разобраться с машиной, особо не привлекая ничьего внимания. Помнишь, нам Олимпиада Бердникова рассказывала, что из окон отделения парковку не видно. Да и не освещается она, – задумчиво сказал Лавров, когда на следующий после аварии день они с Зубовым сидели в своем кабинете и кисло смотрели на все распухающую папку с уголовным делом, которое полнилось потерпевшими, но все еще было крайне далеко от разгадки.
– Ну, и кто это сделал? Может быть, эта самая Олимпиада? – Зубов был мрачен, проклятое дело уже сидело у него в печенках.
– Технически могла, – согласился Лавров. – Вот только остается вопрос, зачем?
– Зачем… В том разговоре Ермолаев заявил о своей любви к машинам и скорости и смерть свою связывал со скоростью. Именно это с ним и произошло. То есть он, конечно, не умер, но только чудом, да и вообще еще ничего не ясно. Получается, тот, кто перерезал шланги, воплотил в жизнь пожелание третьего человека, которые присутствовали в тот вечер в галерее. Бабурскому обеспечил предсмертное приключение, Зябликова заморозил, в случае Ермолаева позаботился о том, чтобы парень не смог затормозить. Черт…
– Но Олимпиады при том разговоре не было, – напомнил Лавров.
– Не было. Но была неуловимая Ева. Тут вариантов, знаешь ли, два. Либо она на самом деле никуда не уехала и прячется от сестер где-то в городе. Либо до того, как действительно уехать, она рассказала о разговоре, свидетелем которого стала, кому-то еще.
– Кому? А главное – зачем?
– Да той же Олимпиаде, – буркнул Зубов, которому доктор Бердникова отчаянно не нравилась. – Помнишь, Егор рассказывал, как вскоре после того вечера встретил Еву в больнице. И они с сестрой сильно ссорились, а потом, когда Ева уходила, она была расстроена чем-то. Вот тогда и могла рассказать.
– Могла, – согласился Лавров. – Но с тем же успехом в список подозреваемых нужно включать и всех остальных, кто был свидетелем разговора. Жену Бабурского, Елену Кондратьеву, журналистку из «Курьера», Романову, кажется. Ну и твою Анну тоже, ты уж извини.
На скулах Зубова заходили желваки. Мысль о причастности Анны к преступлению казалась невозможной, но он был достаточно профессионалом для того, чтобы не сбрасывать ее со счетов. Личные пристрастия в их работе не могли ничего объяснить и ни от ничего избавить. В глазах Лаврова он читал жалость, и это было совсем невыносимо.
– Понимаю, не маленький, – буркнул он. – И если она в чем-то виновата, то я это приму, ты не думай, Серега.
– Ладно, проехали. – Лавров хлопнул товарища по плечу и оседлал стул, показывая, что готов слушать. – Ты мне лучше расскажи, что тебе вчера еще Олимпиада рассказала. Про семейство Бердниковых.
После того как мать выбросилась вместе с ней из окна, трехлетняя Ева Бердникова провела в больнице три месяца. Однако и за такой недолгий срок отношение сестер друг к другу коренным образом изменилось. Если до трагедии они были «неразлейвода», то теперь едва терпели друг друга. Более тихая и молчаливая Анна старалась как можно больше времени проводить в одиночестве в дальней комнате. Казалось, ее тяготит как общество Липы, с которой девочки теперь жили в одной квартире, так и чрезмерное внимание Евы.
Казалось, за три месяца разлуки девочка как будто смирилась с тем, что сестры у нее больше нет, и возвращение Евы в свою повседневную жизнь воспринимала с трудом.
– Когда случилась трагедия, она в первые дни совсем не спала, все время искала Еву. Именно Еву, не мать, – рассказывала Олимпиада Зубову. – Мама была вынуждена начать поить ее успокаивающей микстурой, бромом. Постепенно сон наладился, и, хотя последствия перенесенного шока все-таки, как говорит мама, были налицо, Аня стала гораздо спокойнее. Потом, когда Ева вернулась домой, Аня никак не хотела с ней играть, делиться игрушками. Она не отталкивала сестру, нет. Просто старалась уединяться при любой возможности. Моя мама, детский врач, считала, что ребенку надо дать время побыть наедине с самим собой, поэтому частенько просила меня отвлечь Еву, занять ее, чтобы та не приставала к Ане, давала той побыть одной.
