Я помнил, что с нами происходило в Долине Скорбной Госпожи, как помнил и то, что однажды Бенкею уже удалось переломить чары и пробудить нас обоих, и что после и мне самому удалось сделать то же самое. Оттого я испытывал те же методы, что и тогда: играл ему дурацкую песенку о козлике, который влюбился в кобылу, а потом побоями пытался заставить его танцевать.
Он оставался совершенно равнодушен. Я лупил своего друга по лицу, удары разворачивали его лицо в сторону, на щеках расцветала красная припухлость, а потом он начинал беззвучно плакать.
Было это настолько ужасно, что плакал и я. Я понятия не имел, что делать дальше. Фьольсфинн и Ульф тоже проводили с нами немало времени, оба вместе или по отдельности, пытались применять заклинания или приносили странные эликсиры, но все это не давало никакого успеха.
Я подсовывал под нос Бенкею пряное пиво, лучшую амбрию, какую удалось мне достать, наконец, я нанял лучшую и самую дорогую девку с Юга, какую только сумел найти в Кавернах, высокую и прекрасную, как княгиня Ярмаканда, и дал ей шесть марок серебра сверху, обещая, что, если она сумеет пробудить Бенкея, я доплачу ей вторые полгвихта, причем в золоте.
Она вышла из его комнаты после длинной водяной меры, молча покачала головой и вернула мне три марки.
Тогда идеи у меня закончились. Я сидел около Бенкея, играл ему или пел, поил из кувшина, рассказывал разные истории, молил, чтобы он очнулся, отдавал приказы по-кирененски и по-амитрайски — все впустую.
Я не понимал, как и почему, но мой друг, которого я оставил в пещере во власти Скорбной Госпожи, когда сам оттуда ушел, исчез. Осталась лишь его пустая скорлупа, в которой содержалось воли не больше, чем на то, чтобы проглотить юшку, воду или воспользоваться уборной.
В то время у Ульфа и Фьольсфинна было столько занятий, они отдавали столько приказов, что я остался со всем этим совсем один.
И вот однажды вечером ко мне пришел Н’Деле и сказал:
— Тохимон. Мой окунин и молодой брат. Пришло время важного разговора. Выпей со мной кувшин вашего меда, поскольку пальмового вина я тут не найду, и выслушай меня.
Я не имел понятия, в чем тут дело, но сердце мое сжалось от страха, поскольку я знал, что подобные обещания важных разговоров никогда не бывают о чем-то хорошем. Кебирийцы не знали обряда горо хаку, к тому же мы не были настолько уж близки друг с другом. Он был моим братом по оружию, я любил его, но не предполагал, чтобы смог стать его горо дару.
Мы пошли на стены Верхнего Замка в поисках укромного места для разговора. Бастионы и этой стены, и всех остальных пониже считались у корчмарей прекрасным местом, чтобы поставить там дополнительные столы для людей, желающих напиться на свежем воздухе с видом на море; однако нынче здесь встали тяжелые метательные машины, требушеты с плечами, втыкающимися в небо, словно мачты огромных кораблей.
Каждый из Ночных Странников имел специальный медальон, точно такой же, какой носили Братья Древа. Мы показали его стражникам у машин и попросили их отойти ненадолго и вернуться на пост, когда мы покинем это место, а потом присели на массивную опору требушета с плечом в тридцать локтей и с тремя противовесами, способного метать снаряды далеко за порт.
Кувшин мы поставили на землю, я раскурил трубку. Мы смотрели на крыши и башни, спускающиеся все ниже, искупанные в солнце — и дальше, на искрящуюся поверхность моря.
— Это будет важным и сложным — то, что я хочу сказать тебе, молодой друг, а потому прости, что стану звать тебе по имени. Это не будет разговор между окунином, тохимоном или даже императором с наемным аскаро или следопытом «Солнечного» тимена пехоты. Тут говорят братья по оружию и друзья: Н’Деле Алигенде, называемый тут Танцующим Кулаком, и Филар, сын Копейщика, называемый тут Каменным Огнем.
Я вздохнул, затянулся дымом из трубки и отпил глоток из своего кубка, готовый к худшему. Н’Деле протянул ко мне раскрытую ладонь с расставленными пальцами, а потом сжал ее в кулак.
— Когда мы отправлялись из лагеря, мы были как один кулак. Одного мы потеряли в пустыне. Потом нас разделили, и до сих пор нас не отыскал наш окунин, Сноп, сын Шорника. Осталось нас трое, из которых один лежит, утратив свой дух. Близится время больших событий, которые решат судьбу Севера, а могут повлиять и на весь мир. У нас есть большие союзники, у нас есть новые товарищи по оружию, но у нас остается и этот — пусть искалеченный — кулак верных Носителю Судьбы, и все еще незавершенная миссия. И наш брат по оружию, который коснулся проклятой силы урочищ, называемых у нас кадомле, теперь лежит без сознания. Я долго сражался с мыслями, но я решился, поскольку своих мы не бросаем, и это важнее всего прочего. Послушай меня, сын Копейщика. Я полагаю, что знаю, в чем проблема Бенкея, но, чтобы ему помочь, мне придется нарушить данную некогда присягу. Мы, кебирийцы, не нарушаем присяг. Я обещал божествам Суджу Кадомле, что навсегда оставлю тропу Золотых Глаз, а теперь хочу нарушить данное слово. Это может навлечь на меня проклятие.
— Знаешь, что с ним, и сможешь его вылечить? — спросил я, пытаясь понять его слова.
— Полагаю, что да, — ответил он, глядя на море. — Я решил, что попытаюсь, хотя я и очень боюсь.
— Ты боишься?! — на миг мне сперло дыхание.
Он кивнул.
— Ты не понимаешь, что такое для кебирийца клятва. Я не могу объяснить, как это действует. У вас тоже есть клятвы; у тех, с Побережья Парусов, клятвы уважают еще сильнее, но это просто дело чести и честности. Мы другие. Когда кебириец нарушает данное слово, он начинает сгорать изнутри. Я теперь между двумя обязанностями: не оставить брата по оружию в несчастье или сдержать свое слово. Знаю, что первое для меня важнее, но Суджу Кадомле могут этого не понять. Клятва — это клятва. Лучше умереть, чем нарушить ее. И если бы речь шла о моей жизни, я бы умер. Но я еще и наемник, который клялся не бросать своих. А клятва — это клятва… И что мне делать?
Я не имел ни малейшего понятия. Охотней всего я бы развел руками, но, чтобы я ни говорил, тогда уже я понимал, что я — предводитель.
— Ты сказал, что решился. Я ничего не сумею на это ответить, поскольку когда человек сам на что-либо решится, то потом он так и поступит, и так и должно быть: люди вольны решать за себя сами. Но если ты пробудишь Бенкея, а сам падешь мертвым или уснешь с открытыми глазами, как он сейчас, — из того не будет никакого толка. Нас и дальше останется лишь трое. Изменится лишь тот, кто будет лежать. Более того, полагаю, что и сам Бенкей этого не хотел бы.
— Так и не случится. Пройдет немало времени, прежде чем Суджу Кадомле узнают об этом и нашлют на меня мою злую судьбу. Я далеко от дома, а здесь их сила, полагаю, невелика. Но я должен буду призвать демона Ифа Хантерия, поскольку ни один божественный наездник Суджу Кадомле не пребудет сюда. А я присягал им, что оставлю тропу Золотых Глаз навсегда.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, но ты имеешь в виду, что ты — Деющий?
— Я не такой Деющий, как эти. Я не нхаво, который умеет превращать одни вещи в другие, но — кабалаво. Я занимаюсь делами души, умею ее отыскать или пленить, умею также отравить ее на расстоянии или исцелить. Только я не слишком хорош. Быстро прекратил учебу, когда сказал, что хочу сражаться за морями за деньги, и, чтобы уйти живым, я должен был поклясться, что забуду все, чему научился, и что я никогда не стану этого использовать.
