Было понятно, что мне нужно поискать какую-то работу.
Я заказал еще одно пиво, что стоило мне четверть пенинга, вынул трубку, мешочек с бакхуном и уселся поудобней, наблюдая за базаром и за кружащими по нему людьми, пуская колечки дыма. Вспомнил, что говорил Узел, сын Пташника, когда допрашивал меня. Он начал с пустого, добродушного разговора и советовал мне, чтобы, попав в чужую страну, я присматривался к повседневным делам, таким, как завтраки, поскольку тогда бы узнал, попал ли я к цивилизованным людям. Воспоминание это неминуемо соединялось у меня с другими, но те мне удалось от себя оттолкнуть. Независимо от того, что потом он приказал меня пытать, а я пообещал его убить, в том, что он говорил ранее, он был прав. К тому же он и так был мертв, причем умер не от моей руки.
Я оказался в месте, где съел неплохой завтрак, а теперь сидел, бездельничая, пил пиво и потягивал трубочку. В Амитрае Праматери этих трех действий хватило бы, чтобы посадить меня в тюрьму и отослать на храмовые поля, где я наверняка бы погиб.
Значит, тут, куда я попал, было не так уж и плохо.
Люди, закрученные торгом, преимущественно были обитателями Побережья Парусов. Когда я присмотрелся внимательней, то отметил, что некоторые носили серебряные амулеты со знаком дерева в круге, а некоторые — деревянные, с выжженным силуэтом корабля, как и у меня. Были и такие, кто наверняка прибыл из дальних стран: я видел поблескивающую в толпе алую, желтую и синюю шерсть нассимских плащей, иной раз, возвышаясь на локоть над остальными, сквозь толпу шел меднокожий кебириец, словно конь среди ковец. Вдруг пришло мне в голову, что, возможно, тут я встречу и кого-нибудь из своих людей. Кто-то может попасть сюда точно так же, как я, — а может, они уже здесь. Рынок при порте казался наилучшим местом для чужеземца, и я понял, что должен сюда приходить.
Некоторое время сердце мое раз за разом сжималось, когда я видел в толпе знакомую фигуру, поворачивался за каждым идущим мимо кебирийцем и каждым, кто напоминал мне Снопа, но этот короткий всплеск надежды быстро приугас и ни к чему не мог привести. Я же заметил, что здесь удивительно много измененных. В Амитрае дети, измененные силой урочищ, почти не встречались, поскольку и сами урочища были окружены стражей и никто туда не приближался, а если даже такие и рождались, то их сразу же убивали. Изменение людей силой имен богов мой отец карал смертью, как и любую попытку деяния. Немногочисленные измененные чужеземные рабы покупались богачами, их держали в резиденциях, они не бродили улицами. Здесь же их было немало, а остальные не обращали на них внимания, воспринимая как простых прохожих.
Я некоторое время раздумывал над работой, какую я мог бы здесь выполнять. Последние месяцы сделали из меня воина, но я был человеком Юга. Ни один Мореход, из которых и самый малый был повыше меня, не посчитает, что мне стоит платить за искусство боя. Я сомневался и что им был тут нужен прекрасно подготовленный владыка.
Всякий кирененец чтит святые умения, происходящие от наших надаку, это часть нашей религии. У нас нет настолько богатых, чванливых или гордых, что осмелились бы презирать благородную ручную работу, которая отличает нас от неразумных тварей. Я был резчиком. Когда бы жил в нормальные времена, давно бы уже был подмастерьем, а то и мастером. Однако мое обучение несколько подзадержалось, когда отец решил, что именно мне суждено принять императорский престол. Казалось, что на традиционное ремесло еще будет время. К тому же резьба — искусство для спокойных времен, оно не слишком-то могло пригодиться. Почти каждый известный мне кирененец обладал куда более полезными умениями. Будь я корабелом, как отец Снопа, или плотником, столяром, рыбаком или хотя бы ткачом, как тетка Воды. Пусть бы и копейщиком, как мой отец, — не было бы проблемой найти здесь работу. Увы, какой-то идиот-жрец выбрал для меня ремесло достаточно изысканное, чтобы оно было достойным императора. И вот он я, умею резать лишь красивые узоры по дереву и металлу. Стоит лишь надеяться на то, что я буду довольно ловок с инструментами, чтобы устроиться помощником плотника или кузнеца.
И что с того, если я находился в городе, который вознесен из камня.
Пока что я сидел в тени, удобно опершись о стену, попивал небольшими глоточками пиво и присматривался к кружащим на торге людям.
Наблюдал.
Я не ждал ничего определенного, просто высматривал случай, что позволил бы мне сдвинуться с мертвой точки. Не хотел просто так спрашивать владельца забегаловки. Когда на ком-то чужеземная одежда, а у ног — корзина путника, и он спрашивает о ночлеге и работе, он говорит о себе слишком многое: «Я тут один, первый день в чужом городе, где никто меня не знает, но недавно я получил две марки серебром. Никто обо мне не знает, никто не станет меня искать и никто не станет плакать, если я отправлюсь с чужими людьми в переулки и подвалы, искушаемый обещанием работы и дешевого ночлега, как никто не станет переживать о моем трупе, лежащем среди крыс и ворон на городской свалке». Возможно, я в последнее время сделался слишком недоверчив, но благодаря этому я все еще жив — и предпочитаю, чтобы так оно и оставалось.
Потому я сидел и осматривал торжище.
Заметил, что толпа на улицах Ледяного Сада отличается от той, что я видывал в других городах. Прежде всего, здесь было немного женщин, и все они были либо молодыми, либо достаточно молодыми, такими… в расцвете сил. Почти все они также принадлежали к тому особенному роду женщин, которые охотно отправляются в военные походы вместе с мужчинами и предпочитают носить меч, а не ключи от дома. Их легко узнать, поскольку надевают они другую одежду, похожую на мужскую, по-другому подвязывают волосы и не расстаются с оружием. Ведут себя нагло и вызывающе, куда хуже, чем мужи и обычные женщины, — словно в любой момент готовы завязать драку. В толпе встречались и обычные женщины, одетые, как оно в обычае на Побережье Парусов, нося на поясе ключи и корды, но таких было куда меньше. Я видел нескольких беременных, но нигде не мог заметить ни детей, ни младенцев. Еще тут не видно было стариков. Даже самые старшие среди тех, кто ходил между прилавками, были полны сил, несмотря на седые волосы и морщины. Я также не видывал людей искалеченных настолько, чтобы те не сумели ходить сами и вести нормальную жизнь. Казалось, что люди, на которых я смотрю, пришли сюда с палуб «волчьих кораблей», и что все они осели здесь недавно или были свезены сюда, как и я сам.
Через некоторое время такого вот наблюдения за людьми из своего угла и из-под краев моей шляпы я заметил нескольких продавцов, обманывающих с весами и с товарами, увидел, как кто-то своровал с прилавка фрукт-другой, и потому стал приглядываться внимательней. Несмелый пока что план начал кружить в моей голове.
Кое-что одинаково во всем мире. Города могут быть выстроены по-разному, на базарах могут продавать всякое и звучать могут любые языки, но трое грязных подростков, что крутятся в толпе, а то сидят вместе на набережной среди пустых корзин и сушащихся сетей, чтобы потом по отдельности бродить по площади, словно они друг друга совершенно не знают, всегда означает одно и то же.
Старшему было не больше тринадцати, младшему — лет, может, десять. Одежка их была изношенной и драной, а на лицах — одинаковое выражение городских крысенышей, какое я видывал и в переулках Маранахара, проходя по ним под опекой моего учителя и соратника, Бруса, сына Полынника.
