Дым, все время клубившийся над доской, вдруг разошелся, оставив лишь резкий смолистый запах.
— Подай мне руку, — прохрипел Воронова Тень.
Я протянул руку, обернутую пропитанной кровью тканью. Он встряхнул головой, словно собака, а потом с усилием выпрямился и развернул ткань, бросив ту прямо в камин. Рана чуть присохла, но я знал, что, если шевельну хотя бы пальцем, она снова откроется и начнет кровоточить. Не была слишком глубока, но пройдет неделя, прежде чем я смогу пользоваться рукой — если, конечно, она не воспалится.
Старик снова сунул руку в сумку, достал оттуда две бутылочки и баночку, заткнутую пробкой. Жидкость, которую он плеснул мне на рану, была рубиново-красной, но прозрачной, как хорошее вино, а не густой, как кровь. Запекло так, что я непроизвольно содрогнулся. Старик зачерпнул белую, похожую на жир мазь и одним движением покрыл рану. Жечь перестало, я почувствовал ледяной холод. Он же взял узкую полоску из чистой ткани, которую намочил в еще одной жидкости, на этот раз желтой и густой, словно мед, а потом крепко перевязал мне ладонь, оставив сверху лишь большой палец, создав нечто похожее на перчатку. Ткань крепко прилегала к коже и казалось, что не должна бы раскрутиться или отпасть.
— Завтра утром можешь снять, — сказал он. — Не раньше. Повязка прилепится, а ты всунь нож и перережь ее, только потом сорви. А теперь ступай. Я ничего больше тебе не скажу. Я должен отдохнуть.
Я вышел на пустую уже улицу, что вела на Каменное Торжище. К железной решетке у ворот меня сопроводили двое воинов, закрывших за мной на ночь калитку. Перед гостиницей еще стоял один слуга, очень высокий и стройный кебириец, носящий, несмотря на холод, кожаную безрукавку. Он опирался на солидную дубину с окованными концами, а у пояса его висела кривая сабля. Я взглянул на него со внезапной надеждой, но увидел только чужое лицо. Лицо цвета полированной меди, красивое и дикое одновременно, с идущей через нос и щеки черной полосой, покрытой белыми точками, поблескивающее тигриными глазами, но, несомненно, чужое. Это не был мой друг. Просто какой-то кебириец.
Каменная улица сверкала после дождя, на ней горели все фонари, не как в Кавернах, к тому же перед «Морским Пахарем» пылали две миски с маслом. Купеческая гостиница готовилась к ночи, как всегда, вооруженная до зубов и уверенная в себе.
Всю дорогу домой я крутил в голове слова предсказания и размышлял над ними. Не мог понять, верю я или нет. Я услышал вещи, которые подходили к моей ситуации и имели смысл, — но, возможно, такое умеет любой предсказатель. Возможно, я услышал то, что хотел услышать, а одни и те же слова можно воспринимать по-разному. А может, я просто дал обобрать себя до нитки.
И чем сильнее я думал над теми словами, тем сильнее они западали мне в память.
Я шел, погруженный в мысли, не слишком отдавая себе отчет, куда я направляюсь. Несмотря на темноту и дождик, на улицах все еще было довольно много людей. В обычных поселениях и городках на Севере, там, где я бывал, в сумерках садились дома на пир, закладывали засовами двери, и мало кто после отходил далеко от пенного пива и очага. Они боялись ночи, несущей холодный туман, мороз, и того, что таилось в лесах.
В Ледяном Саду все было совершенно иначе. Тут тоже пировали и пили, но главным образом в тавернах и постоялых дворах, порой переходя от одной к следующей, от веселого дома в корчму, а порой веселились на улицах и площадях, среди все еще заваленных товарами прилавков. Иногда можно было повстречать тех, кто выпил слишком много и теперь бродил неуверенным шагом, выкрикивая чушь, размахивая кувшинами и цепляя прохожих. Однако, если они начинали блевать на улицах или затевали драку, а поблизости случалась стража, их забирали в городскую тюрьму. Якобы ночь, проведенная в ледяных подземельях без капли воды, как и удары деревянных палок — если кто-то начинал там скандалить, — западали в память надолго и чрезвычайно способствовали умеренности в питии.
Но в ту ночь я не видел никого, бездумно протискиваясь между прохожими и равнодушно отгоняя шлюх — а некоторые из них были измененными и одарены необычайными формами.
Очнулся я, лишь когда заметил, что зашел в незнакомые районы и что теперь придется заложить крюк, чтобы попасть в «Лежку». К тому же, когда я остановился, чтобы осмотреться, мой взгляд неожиданно замер на знакомом мне воре с базара.
Тот меня не видел. Я стоял в толпе прохожих, на мне был невзрачный кафтан и натянутый на голову капюшон, а он осторожно заходил в проулок, словно крыса.
Не знаю, отчего я пошел за ним. Может, потому, что еще днем собирался так поступить. Возможно, мне показалось, что представился случай с ним посчитаться. Я бы предпочел не упускать его, если уж я могу застать воришку врасплох, а не он меня, — и притом он в одиночестве. Я подумал, что такого как он, я смогу отвадить от себя только палкой. Если будут подле него приятели, он станет кусаться до самого конца, иначе потеряет лицо. Сейчас же он был один. По крайней мере, ему не придется переживать насчет своей репутации, а науку он получит, и та, возможно, отвадит его от мести.
Закоулок был завален мусором, что давало мне возможность оставаться в укрытии. Были там кучи пустых бочек, тележки, несколько сломанных длинных столов, упертых в стену, на земле валялись кости и битая посуда. Вор оглянулся лишь раз, но я оставался скрытым в тени.
Мальчишка добрался до отворенной настежь двери какой-то таверны, из которой доносился шум многих голосов и вырывался свет, но внутрь воришка входить не стал, только прошептал что-то мощному мужу, который стоял у входа. Лицо взрослого выглядело довольно пугающе: вместо носа и верхней губы было у него нечто похожее на клюв, а глаза были странными: круглыми и большими, с ярким зеленым кольцом посредине. И он был большим, словно медведь. Выслушал парнишку, а потом исчез внутри. Подросток терпеливо ожидал на улице, а потом отошел чуть в сторону, к перекрестку, где между домами образовалась небольшая квадратная площадка с дождевым колодцем посредине.
Из таверны вышел еще один муж и направился к воришке. Уже издалека, по тому, как он шел, было понятно, что он измененный, из тех, кого называли Отверженными Древом. Он мелькнул на свету, и я лишь увидел, что он и вправду изменен, и было в нем что-то быковатое — даже не знаю, отчего я так подумал, поскольку рогов у него не было.
Я остался в своем укрытии, лишь выглядывая в тени между бочками. Бык смотрел на воришку, уперев руки в бока, а потом что-то властно процедил, тот же покорно поклонился и вытащил из-за пазухи сверток, отдал его, еще ниже склоняя голову.
Бык развернул тряпицу, послышался звон благородного металла, когда он пересчитывал монеты, потом же он завернул все снова и спрятал за пазуху, а после неожиданно отвесил подростку оплеуху. Сделал это без усилия, словно бы нехотя, но эффект был ужасным. Воришка издал скулеж и подлетел, словно тряпичная кукла. Крутанулся в воздухе, стукнулся о стену и свалился на брусчатку. Все случилось так быстро и неожиданно, что я был уверен: бык убил его одним ударом. Но довольно скоро подросток зашевелился, подтянул ноги и потом, цепляясь за стену, сумел встать. Бык направился назад в таверну, когда подросток что-то крикнул ему вслед, плаксиво и жалобно. Укутанный плащом измененный оглянулся через плечо и что-то проговорил, сперва тихо и вежливо, а потом все громче, я же услышал лишь то, что он почти выкрикнул в конце: «… дюжину, или не будете жрать, хайсфинга!», после чего пошел дальше. Воришка проскулил что-то, на что бык рявкнул вполне четко: «Хархарша нет!»
