Коридор заканчивался цистерной — круглым помещением с входами из нескольких каналов, а помещение это, если идти прямо, раскрывалось в естественную пещеру, возможно, нижний этаж той, в которой они были четвертью часа раньше.
По стенам и ржаво-белым сталактитам скатывалась вода, собираясь в естественных бассейнах, что напоминали полукруглые раковины, уложенные симметрично, словно лепестки цветка. Посредине некогда находился большой известковый горб, возвышавшийся над пещерой, но его срезали в метре от пола, создав нечто вроде гладкого, неровного по бокам стола, покрытого поверху сложным рисунком из минеральных слоев, что делало его еще более похожим на пень сваленного дерева. Чуть дальше за столом вырастал еще один сталагмит, чуть меньший, но его не срезали, а превратили в чуть бесформенную статую стоящей на коленях толстой гигантки с разведенными коленями и протянутыми вперед руками, вырезанными, похоже, из других кусков камня и прикрепленными к остальному. Все было кривым, известковая скала слабо поддавалась обработке, к тому же скульптору не хватало мастерства, хотя он и сильно старался.
Кроме того, тут отчаянно смердело — куда хуже, чем в камере наверху.
Драккайнен расставил светящиеся шары на столе и в каскадных известковых бассейнах, осветив все, что сумел, а потом чуть отступил, глядя на все своим единственным глазом и снова, как страус, склоняя голову набок. Потом сделал несколько шагов назад и замер.
Скульптор трудолюбиво вырезал человекоподобную фигуру, но и этого хватило. Если осветить скульптуру, то в пещерном полумраке известковая поверхность, покрытая слоем воды, превращалась в посверкивающее синее тело, размытые и бесформенные фрагменты подхватывали игру теней, и взгляд внезапно отчаянно укладывал воедино хаос, давая распознать в нем раздвинутые ноги, сморщенные груди, глаза-ямы и оскаленную пасть; а прежде всего, властно протянутые вперед кривые и толстые руки. Если освещал их живой огонь светильников, ламп и факелов, наверняка статуя выглядела жутковатой: словно бы дышала и жила в ползающем, легком свете пламени.
За спиной он услышал тихий металлический щелчок, обернулся и понял, что его люди выпрямляются и прячут наполовину вынутые клинки, расслабляют плечи и начинают нормально дышать. Кто-то раскашлялся, втягивая вонючий воздух, сплюнул.
— Это место для отправления культа, — коротко пояснил Вуко. — У нас тут амистрандский храм посреди крепости, господа. Статуя богини и жертвенный алтарь.
Потянулся за одним из шаров и энергично его встряхнул, а когда тот запылал ярким светом, поднял его повыше, получше освещая скульптуру.
— Все ясно, — кивнул. — Мы под тем самым залом и щелью.
Обошел алтарь и в нескольких местах присел, глядя со стороны.
— Как я и думал, — сказал. — Четыре железных крюка и желобки на поверхности.
— Отсюда и вонь, — мрачно сказал Ньорвин. — Насколько я знаю о чужеземных богах…
Драккайнен отошел вглубь пещеры и осветил мрачную яму под стеной, а потом резко развернулся, кашляя.
— Смрад оттуда, — заявил. — Еще один провал. И кажется, не слишком глубокий.
— Много?
— Как минимум несколько. Десять, может, и больше, — ответил Вуко. — Плохо видно.
— Что делаем?
— Уходим. А потом разрабатываем план.
— Возвращаемся той же дорогой?
— А зачем нам возвращаться в Каверны? Вверх по каналу и в какие-нибудь ворота в стене, в заселенный квартал, в сторону Верхнего Замка или на вершину стены. Это наша крепость. Нам тут можно и не прятаться. Только бы не увидел нас никто из тех, но сейчас их здесь нет, а стоит ночь. Исчезнем, как и появились. Незаметно.
— Мы что-то нашли?
— Да. Каплю багрянца. А если есть одна, то найдем и остальные. И появится след.
Глава 7
ВРЕМЯ ШПИОНОВ
Змей живет в душе моей,
тысяча имен — мои,
В ткани жизни каждый день
новые тку линии.
Я — как враг среди врагов,
без земель владыка.
Избранник мертвых я богов,
тени безъязыкой.
Был я глупым мудрецом,
трепетным героем.
Стану слов я кузнецом
и слепой судьбою.
«Сага о Войне Тени», Киренен
До встречи с мужем, который упал со звездой и которого звали Ульфом Ночным Странником, я прожил в Кавернах примерно полгода, может, чуть больше, но в конце я стал считать порт, нижние кварталы и Каверны своим домом. И все же после полугода я продолжал считать, что почти никто меня там не знает. Когда я шел улицей, редко с кем здоровался и меня мало кто замечал. В Ледяном Саду было по-другому, чем в городах, которые я видел ранее. Многие из обитателей кварталов для чужеземцев, что носили на шее знак корабля, чувствовали себя там, как на ночном постое во время странствий. Они тут лишь на время и скоро должны были отправиться в дальнейший путь, а потому не обращали особого внимания на других людей. Сад был для них местом, в котором можно хорошо вести дела и откуда можно вернуться домой с полным кошелем серебра, и одновременно он был проклятым урочищем, о котором лучше не говорить слишком много. Они предпочитали сохранить знание для себя — о каменном городе за морем, где можно добыть богатство, — но и боялись, что их посчитают людьми, которых затронула сила урочища, что всегда приносит несчастье.
Когда я прибыл в Сад, стояло позднее лето. Потом наступила осень, а вместе с ней пришла пора штормов, корабли возвращались на юг, к Побережью Парусов, а вместе с ними исчезали и очередные обитатели Каверн. Чем ближе была зима, тем больше кораблей покидало порт, прибывало же их немного, и капитаны не имели желания отправляться в самое пекло, в которое превращался Северный пролив в Остроговых островах, и им приходилось оставаться тут до весны. В гостиницах начали появляться новые люди, одни отплывали, другие прибывали, и каждый интересовался исключительно собственными делами.
Именно потому я и смог появиться в Кавернах в новой одежде и с новой историей, в компании Н’Деле, спокойный, что никто не станет надоедать мне расспросами. Я мог считать, что тот, кого знали как Фьялара Каменного Огня, погиб некогда от рук Отверженных Древом, я же не имел с ним ничего общего.
В Каверны мы вошли не через привратную башню, что вела в кварталы Верхнего Замка, с ее пылающим огнем и каменными, но живыми драконами, но со стороны Каменного торжища и портов. Двое мужей, кебириец и амитрай.
Больной кебириец, которого сотрясала дрожь, идущий, словно старик или ослабленный, — и молодой амитрай со старым шрамом от клинка на щеке, с черными волосами, заплетенными в косичку ветерана, с однолезвийным ясарганом амитрайской пехоты на боку, с железным амулетом двух лун на груди рядом с деревянной подвеской с выжженным знаком корабля и именем: Арджунг. Потому что именно так городской чиновник записал чужеземное имя Арджук. Это я.
