На него почти не обращали внимания. Для прохожих он был лишь орущим стариком. Тем, кто выкрикивает нечто непонятное в шумной толпе. Завернутый в тряпку дедуган, трехнутый или пьяный. Однако нашлись и такие, что останавливались и слушали, легонько кивая. Меньше дюжины и по большей части женщины.
Я же узнал слова Кодекса Земли, точно такие же, какие при власти моего отца можно было услышать на базарах. Всегда одно и то же: первый урок таков, что все возможные несчастья возникают из-за того, что позабыли Кодекс Земли. У всякого бывают проблемы, что падают на него со всех сторон без малейшей, казалось бы, причины, а потому он может обратить внимание на пророка, который один знает ответ на вопрос: «Почему?» А потом — обещание жестокостей, какие охватят мир, если тот не придет в себя и не направится за единственным учителем. Это тоже всегда действует, поскольку, в какие бы времена ни приходилось жить людям, они всегда полагают, что мир близится к катастрофе. А все, что они видят, пусть и не напрямую, говорит им об этом. Всегда и везде найдутся суеверные и потерянные, которым нужно, чтобы некто их направлял.
Чем дольше смотрел я на старикана, тем больше узнавал его. Грязный плащ не был первым попавшимся капором — был это традиционный амитрайский мальхаштук из плотной овечьей шерсти, крашенный некогда в алость Праматери. Беспорядочная густая борода и волосы тоже не были случайны: я знал, что он весь покрыт коркой грязи, а под одеждой у него лохмотья гнилых тряпок, поскольку ничто, что не является сутью служения Матери, не имеет для него значения. Он отбрасывает треснувший мир и презирает его. Это единственный мужчина, который может поучать, не будучи жрецом, нахардал — пустынник. Мудрец из Пустошей. Тот, кто отрекся от всего, и потому открыт голосу Матери, доносящемуся из-под земли.
Я не подходил ближе, укрывшись в толпе и внимательно присматриваясь, поскольку его изборожденное, вытянутое лицо, обросшее серыми клочьями волос, казалось мне мучительно знакомым. Один глаз его был затянут мерзким бельмом, белым, словно нашлепка из молока, поросшим кровавыми жилками; старик скалил длинные, кривые зубы, вонял как стадо козлов, и я не мог вспомнить кого-то подобного, встреченного мной на своем пути, однако я чувствовал, что откуда-то его знаю.
Сперва я думал, что просто насмотрелся во время оно на нахардалов в Маранахаре, поскольку каждый из них выглядел точно так же, как и остальные.
Измененные и прохожие, что стояли группкой сбоку, прикрывали головы полами плаща на знак покорности, некоторые тянулись к миске, наполненной чем-то черным, смачивали два пальца и рисовали себе полосу на лбу. Ничего не говорили, только смотрели на старика, склонив головы.
Это наверняка был символ покорности и раскаяния, потому меня удивило, что это делают и Отвергнутые. Я понятия не имел, что могло бы им понравиться в Кодексе Земли, если уж они желали быть как чудовища, пожирая слабых и делая об этом надписи на стенах. Я наблюдал за ними и понял, что они рисуют на лбу знаки раскаяния и накрывают головы лишь напоказ. Я видел их прищуренные глаза, нагло скользящие по лицам в толпе. Один из них, с массивным лицом и словно бы быковатыми чертами, стоял на широко расставленных ногах, держал двумя руками уголки платка, которым прикрывал голову, и время от времени двигал вверх-вниз руками, водя налитым взглядом вокруг, — и уж в нем точно не было никакой покорности.
Я решил присоединиться к ним. Развязав плащ, я уже собирался смазать лоб покаянной мазью, когда кто-то кинул в старика гнилым плодом. Перезревшая, мягкая слива ударила его в грудь, забрызгав всех вокруг. Стоящие поблизости крикнули и расступились, а дед замер с возмущением на окаменевшем худом лице.
— Прочь отсюда, падальщик! — крикнул городской стражник, ткнув в сторону пророка дубовой палкой. С ним было еще двое в шлемах и туниках со знаком дерева, и это именно он бросил сливу. — Не затем ты получил гостеприимство Сада, чтобы теперь лгать и проклинать людей. Заткни хлебало и слезай с колодца, прежде чем я тебя оттуда сброшу. Давай!
— Прочь, прислужник! — крикнул кто-то. — Мы можем молиться тем богам, каким захотим! Идет погибель!
Казалось, измененные только этого и ждали. Одновременно сняли с голов покаянные платки, перебросив их себе через шею, и бросились в толпу.
Раздались вопли и звуки первых ударов, стражники схватились за палки, а я освободил кафтан от чей-то хватки и выпутался из толпы, которая как раз превратилась в многоногое, бесформенное животное, кружащее по площади.
В этот вечер на тихой мансарде в нашей гостинице мы составили очередное зашифрованное послание и ночью отослали нетопыря в Верхний Замок, где его ждал Нитй’сефни. Мне не удалось смешаться с новыми верными пророка, но я нашел старика и теперь знал, что стану его искать и дальше.
Ждать пришлось недолго: встретились мы на следующий день в Кавернах. Он стоял посредине улицы и размахивал своим кривым костылем, обзывал пьющих пиво мореходов, что сидели за деревянным столом перед таверной.
Я сел неподалеку, и мне хватило и одного взгляда на мореходов, чтобы понять: у пророка будут проблемы.
Пока он шлялся улицами и бормотал проклятия, на него не обращали внимания, но теперь он стоял у их стола, называя их несчастными свиньями, хлещущими жидкую гниль мира. Один из сидящих, муж крепкий, с темными волосами, охваченными серебристой повязкой, в синем драгоценном плаще и с коротко подрезанной бородой, медленно поднял голову, словно только сейчас заметил старика, и вдруг оскалился, словно пес, а потом медленно встал, доставая меч. В этот момент нахардал как раз орал: «Не станешь пожирать тела детей матери, приправлять пищу приправами иль солью и не станешь пить ферментированных напитков», — и ткнул палицей в кувшин, свалив его на стол.
Пьющие вскочили на ноги, когда пиво разлилось по доскам, а богато одетый муж одним движением запрыгнул на стол, со скрежетом выхватывая оружие.
Я сорвался со своего места, встал между ним и стариком.
— Останови свой меч! — крикнул я. — Он немного не в себе, ты не покроешь себя славой, убивая его!
— Прочь! — рявкнул он. — Кто ты, чтобы вставать между Хальгромом и его железом!
— Прости, — сказал я быстро. — Не хотел тебя обидеть! Заплачу за все проблемы и за пиво. Безумец не может оскорбить такого сильного мужа, как ты, как не может этого сделать брешущий пес. Прими в оплату шеляг и мои глубочайшие извинения.
— Безумства этого козла дорого тебе обходятся, — сказал он спокойней, увидев серебро. — Он твой родственник?
— Не совсем, — ответил я. — Но я чужеземец, а он происходит из моих краев, и потому мне его жаль. Не хочу смотреть, как мой земляк гибнет из-за своего безумия.
— Ладно, — сказал тот. — Но забери его отсюда. Как можно дальше. Если я снова его увижу, то растопчу как змею, и все серебро Юга его не спасет. Пока что не выжил никто из тех, кто опрокинул бы мое пиво.
Взял у меня серебро, а потом взглянул на залитый пивом стол, вокруг которого, ругаясь и стирая с кафтанов напиток, стояли его приятели.
