Взял одну из кружек, избежавшую катастрофы, а потом обернулся и выплеснул все ее содержимое на нахардала.
— Теперь все, справедливость восстановлена, — заявил он под смех товарищей.
Я удержал пророка за рукав, не давая ему взмахнуть рукой с палицей. Плащ его был липким от грязи, и мне казалось, что на моих руках остаются вонючие пятна, словно я прикоснулся к грязному овечьему руну.
— Пойдем, ситар нахардал, — сказал я по-амитрайски. — Это недостойно, чтобы ты погиб от рук неверного животного с Севера.
— Хара! — рявкнул он. — Ни железо, ни огонь не остановят святого слова! Истина сильнее меча!
— Пойдем, — повторил я терпеливо и ласково, но неуступчиво, потянув старика за рукав. Тот бурчал и ворчал, но двинулся вперед, стуча палицей и вытирая лицо от пива.
— Хочешь ли умыться от нечистого напитка? — спросил я, когда мы шли улицей, оставив на полшага позади приволакивающего ноги Н’Деле.
— Тело — мерзость, точно так же, как воздух, вода и земля треснувшего мира. Нельзя смыть грязь грязью. Чист только дух, который вышел от Матери и должен к ней вернуться, но он не принадлежит никому.
Некоторое время мы шли в молчании.
— Кто ты и зачем прервал поучения, которые давались пред лицом мерзости? — спросил он наконец.
— Чтобы они не стали причиной пустой смерти, которая ничего бы не дала ушам, глухим для истины, — ответил я.
— Из какого ты племени?
— Я пес войны. Из рода синдаранов. Теперь же странствую я между чужаками и тоскую по истине.
— Истину ты должен нести в себе. Она уже однажды была дана твоим ушам. Что ты делаешь в этой стране мрака и мерзости, где существование твое не служит ничему?
— Меня бросила сюда судьба. Меня и того кебирийца, которого поразили колдовства Ледяного Сада. Я ищу для него слов истины, которые его излечат.
— Разве не знаешь, что он не имеет значения, как и ты? Всякий из вас — единство. Одна капля, упавшая во прах. Кто смотрел бы на каплю, когда рядом течет ручей?
— Я хочу вернуться в ручей. И этого же желаю для него. Он может быть полезным, как и всякая капля укрепляет руку. Ручей состоит из капель, хотя он больше их.
— Ты языкат и нагл, как для пса войны. Там, где ты служил, не наказывали за такую брехню?
— Я бывал во многих местах, бывал и в пустыне, потому знаю, что порой бесценна любая капля, и что не стоит легкомысленно от нее отмахиваться.
Теперь уже он, сопя и шаркая, вел меня закоулками Каверн в сторону, где ночевали измененные. Раз мы прошли рядом с тем перекрестком, где некогда на меня напали юнцы с базара, и по коже моей пробежали мурашки. На миг я вернулся в тот ливень, потоки крови и вонь драконьего масла.
Мы встали под дверью, окруженной путаницей невысоких каменных фигур, у которых поотбивали головы или конечности. Старик поднял свой костыль и ударил три раза в дверь, а потом обернулся и пробуравил меня своим слезящимся оком.
— Приходи завтра в сумерках к этим дверям, — заявил. — Когда спросят, чего ты ищешь, отвечай, что пустынного ветра, который принесет огонь истины.
Вечером мы отправились в таверну «У Сельди», где я провел некоторое время, попивая воду и дремля на лавке, поджидая, пока на другой лавке на другой стороне таверны не сядет мой информатор, но как и прошлый — и позапрошлый — раз я ждал зря.
Ночью нетопырь доставил нам зашифрованный ответ от Ночного Странника. Н’Деле взял шифровальную палочку, обернул вокруг нее полоску тонкой бумаги и написал ответ, развернул бумажку и переписал на маленьком листочке знаки так, как они уложились.
Был это простой шифр, но никто, у кого не оказалось бы точно такой же палочки, не сумел бы его прочесть; к тому же тут, в замке, риск, что кто-то сумеет перехватить нетопыря, был очень мал.
На следующий день мы стояли у каменной рамы, украшенной скульптурами, и, когда я произнес фразу о пустынном ветре, что несет пламень истины, появился старик — он узнал меня и приказал ввести внутрь. Муж, который нас вел, был почти одного роста с Н’Деле, но куда мощнее фигурой, его кожа была совсем белой, словно рыбье брюхо, лысая остроконечная голова с мощными челюстями выглядела словно доставленной в мир из болезненных кошмаров, а глаза его пылали невероятным красным светом.
Мы шли по узкому коридору, потом по отвесным ступеням, постоянно вниз, откуда тянуло запахом моря и ила, сквозняк был настолько сильным, что пламя на факеле нашего проводника издавало монотонное пофыркивание.
В конце концов мы остановились перед какими-то дверьми, где белое создание высоко подняло факел, вытянуло скользкую, рыбью руку и удивительно громко заскрежетало когтями по доскам. Нам открыли. Позади находился большой подвал, освещенный бледным светом едва-едва пары светильников, и несколько рядов коленопреклоненных людей, но мы видели только их спины и головы, укрытые плащами. Спины, движущиеся, словно море, когда они одновременно били челом в поклонах.
— Накрыть головы, поставить знак на лоб — и на колени, — прошипел стражник с факелом.
В помещении было три входа — тот, которым зашли мы, и два, что вели в противоположные стороны. Прямо перед нами находилась освещенная красным ниша, в которой стояла статуя Госпожи Страды. Верные стояли на коленях четырьмя рядами, и было их сорок восемь. Тот, что нас проводил, был единственным измененным и единственный имел оружие на виду.
Едва я вошел, взглянул в вытаращенные глаза Азины — и сердце у меня едва не выскочило из груди. Я сразу же опустил лицо, расстегнул плащ, чтобы набросить его на голову, и мне удалось скрыть гримасу неприятия.
Мазь в чарке, что стояла на столе сбоку, была жирной, и я подумал, что ее непросто смывать, и что наверняка у предателей Сада удастся найти следы на лбу и на пальцах.
Потом мы стояли на коленях в конце зала, уперев руки в бедра, одновременно приподнимаясь и кланяясь скульптуре так глубоко, чтобы касаться лбом пола. Откуда-то — словно бы отовсюду — доносилось пение женщин, песня без слов, что поднималась и опадала, как бесконечный крик. Одновременно голос произносил молитву к Подземной Матери, по одной строфе за раз, и все мы повторяли ее, запечатывая поклонами.
— Праматерь Матерей, заверши свой круг!
Поклон.
— Самка Самок, отвори свой дом!
Поклон.
Продолжалось это долго.
Очень долго.
Через некоторое время открылись двери справа, и оттуда вошло двое мужей в капюшонах. Известный уже мне нахардал и некто, кто носил сверкающую серебряную маску жреца, хотя плащ его был черным, местным.
Музыка, молитвы и поклоны прекратились, а оба они уселись на пол под памятником.
— Мерзость города притягивает гнев и войну богов! — обратился звучным голосом тот, кто был в маске.
— Салах акидилла! — ответил ему хор голосов.
