Мы останавливаемся перед дверью со стрельчатой аркой: за ней в стене виден чуть вдавленный внутрь каменный круг. Мы стоим, окруженные бойницами, а где-то там, за стеной, в нас целятся из арбалетов, но потом опознают. В стене с плеском течет вода, тарахтят цепи и рычаги. Камень с глухим стуком отваливается и открывает проход. Потом еще одни двери, снова в нас всматриваются бойницы.
Багрянец сидит в своей камере за восьмислойным магическим полимером, который с его стороны выглядит как сплошная стена. Руки его скованы спереди. Наручники цепью соединены с оковами на ногах и с железным ошейником. Он не может распрямиться до конца, а если встанет, ему придется передвигаться небольшими шажочками. Сидит под стеной на полу, со скрещенными ногами, опираясь в колени предплечьями.
Ждет.
Копит силы. Смотрит в одну точку, словно погрузившись в медитацию. Он голый, он закован и заперт в базальтовой пещере, чьи двери весят несколько десятков тонн, и требуется пятиметровое водяное колесо, чтобы сдвинуть их с места.
И все же он смертельно опасен.
Он добрался сюда из самого Амитрая. И, кажется, своим ходом. Сумел запугать и пленить всю семью несчастного Вяленого Улле вместе с домашними и поставить на меня ловушку. Сумел понять, что я — это я. Правда, я оставил после себя следы, известия, объявления на камнях, а еще я нанимал крикунов. Но он знал, что я вернусь в Змеиную Глотку, и перехитрил меня. Чуть не убил моих людей. А потом еще и отправился следом за мной на какой-то несчастной рыбачьей лодчонке прямо в осенний шторм — и достиг, чего хотел. А потом за пару месяцев инфильтрировал Каверны, создал диверсионную сеть, быстро разворачивающийся культ, собрал информацию и амуницию.
А теперь неподвижно сидит передо мной, словно какой-то жуткий Будда из ада, и таращится в стену. Не выказывает ни беспокойства, ни страха, просто сидит с приподнятой мордой и таращится в стену, неподвижно, как варан. Единственным проявлением эмоции остаются кровавые плетения сосудов, горящие на его коже. Перешел в режим ожидания.
А меня тошнит от его вида.
Есть вещи, которых я не сделаю, хотя, по логике, стоило бы. Сведения, которыми располагает Багрянец, могут оказаться бесценными.
Он может знать, как добраться до Фрайхофф.
Он может знать, что она умеет.
Он может знать, что она готовит.
Он может знать когда.
Он может оказаться ключом к выигрышу половины войны. Знание его могло бы спасти тысячи, если не миллионы жизней. И испортить мою.
С того момента, как я сюда прибыл, я убил несколько людей. Может, несколько десятков.
Но — при самообороне или в открытом бою. Я не хочу пытать пленного. Это уже переходит границы человечности, как я ее понимаю. Границы размытые, тонкие, словно паутина. Взять сваленного с ног врага на излом или удушение, надавить ему на едва нанесенную рану, чтобы заставить выдать информацию, — это границу не переходит. Как не переходит ее и то, что я делал со Змеями в Доме Железных Терний. Я был один, их — много. Это они взяли меня в плен, а не я их. Но когда враг связан и безоружен, ситуация меняется, и даже не спрашивайте, отчего оно так. Кроме всего прочего, дело и в эмоциях. В разнице между жестокостью под влиянием ярости и систематическими пытками, применяемыми совершенно хладнокровно.
— И что станем делать? — Фьольсфинн вдруг прерывает тяжелое молчание. Некоторое время мы сидим, глядя на неподвижного Багрянца. Если будешь смотреть на Багрянца достаточно долго, то в конце концов Багрянец взглянет и на тебя.
— Станем решать этические проблемы, непрактичные и глупые с точки зрения тактики.
— У него бы таких проблем не было, как и у тех, кто его прислал.
— Знаю. Потому-то мы от них и отличаемся. Но если мы начнем пытать этого мерзавца, то станем отличаться уже несколько меньше.
— Историческая необходимость, — отвечает он.
— Те тоже обладают своими историческими необходимостями: ван Дикен выводит человечество на более высокую стадию эволюции, а Фрайхофф снова строит утопию. Лес рубят — щепки летят; не сделаешь омлета, не разбив яиц, и всякая такая фигня.
— Он уже несколько часов сидит скованный цепями так, что не может распрямиться, голый, в ледяном холоде, вероятно, с минуты на минуту его скрутит судорога. Это что, не пытки? Мы или закончим то, что начали, или снимем с него цепи, включим обогрев и принесем кофе с рогаликами. Третьего тут не дано.
— Тут есть техническая проблема. Вы сумеете это, господин доктор? Может, посещали семинар и по пыткам? Вот и я не умею. Техники допроса — профессиональное знание. Возможно, отвратительное, наверняка варварское, зато последовательное. Но у меня его нет, особенно учитывая, что здесь нужно знать физиологию чужого на довольно высоком уровне. К тому же это — высококлассный агент. И коллеги наверняка учили его прохождению допросов. Его абы чем не сломить. Чтобы он сломался, его нужно прижать либо сильно, либо делать это долго. Вот только если делать это на любительском уровне, то слишком просто пережать и убить, и тогда все будет зря. Во-вторых, если он даже и сломается, то скажет нам, что захотим услышать, только бы прекратилась боль. И мы не получим точной информации. Сведения, полученные под пытками, обычно мало чего стоят.
— Я кое-что тебе покажу, — говорит он, надевая капюшон. — Давай-ка выйдем.
Сто сорок пять метров над уровнем моря — это немалый путь для лифта с водяным колесом, пусть бы и большим. В соседнем канале опускается противовес, который должен балансировать вес лифта.
Башню Шепотов, стоящую с краю и глядящую на море, я ранее видел только снизу. Когда-то обратил на нее мимолетное внимание, потому что она отличалась от всего остального. Не была увенчана остроконечным шлемом — заканчивалась словно короной из четырех изогнутых уступов, похожих на рога или клинки. Я не посвятил этому особого интереса, посчитав всего лишь необычным украшением.
Теперь, когда мы выходим наверх, эти рога встают над нами, словно незавершенные прясла или ребра кита. Дует холодный ветер, но тут солнечно, а с террасы башни открывается вид, от которого спирает дыхание. Море раскидывается бесконечной, мерцающей плоскостью бирюзы и синевы с контрапунктами белых черточек пены на волнах, а на далеком горизонте маячит абрис какого-то острова.
Со стороны моря каменная стена, окружающая террасу башни, наполнена отверстиями, и можно пройти на дополнительно прицепленный к стене балкон: круглый, словно сковородка. Каменные балюстрадки достигают тут едва полуметра, и выход на эту базальтовую этажерку — своего рода тест на страх высоты. Я фобий не имею, но колени у меня трясутся, и кажется, что балкон дрожит и колышется под ногами.
Взгляд вдоль гладкой стены донжона, а потом и ниже, вдоль клифа, к бирюзово-белой кипени — нечто вроде антигипноза. Слишком легко сбросить отсюда кого-нибудь. Для посадочной площадки вертолета место не слишком пригодилось бы, потому что посредине балкона встает трехметровая каменная арка. Ворота в никуда.
