расшифровывать медленно и кропотливо (помнишь: действительность медленна и подробна?), тщательно смахивать песочек метелочкой, годами сводить с истории патину, не соблазняться легкой добычей (можешь запросто оказаться заживо замурованным), не впадать в ложную надежду, будто во всем можно разобраться, все можно понять (чувствуешь, как пальцы сжимают древко топора?), – не верь словарям! Бросайся в бездну без страховки, вгрызайся в бессмысленные символы с тем отчаянием, какое испытываешь, когда разбираешь иероглифы судеб, вписанные в криптограмму истории. Бездну измерить нельзя. Жизнь понять невозможно – тем она и прекрасна. Что-то можно переписать, скопировать какие-нибудь фрагменты барельефа… Если сравнить жизнь с речью, то это вопль безумца, смешанный с лепетом младенца, добавь к этому страстный шепот потаскухи, которая пытается разогнать твою похоть, чтоб ты покончил с ней поскорей, плесни сюда рев пьяной горячки, стоны агонизирующих больных, взрыв бомбы, лай собак, крик солдата, бросающегося в штыковую атаку, и неловкое бормотание влюбленного в смазливую официантку студента. Вот такое будет послание! И все равно, жизнь – не послание, жизнь – это шквал, ураган, вселенская буря, переходящая в пустынное затишье, в мелколесье тундры и ледниковую неподвижность, жизнь сплетена из сил, которые обращают тебя в послание, иероглиф, символ… сегодня в Опере я вдруг подумал о том, что в этом мире есть еще по меньшей мере несколько сотен тысяч залов… и в одном из них есть человек, который, как и я в эту минуту, перестает слушать музыку, чары искусства теряют власть над ним, он выпутывается из кокона приятных чувств и с изумлением оглядывает своих соседей; как и я, он думает о существовании сотен тысяч подобных залов, в одном из которых сидит человек и думает о возможном его существовании… что, если большего слияния с другой душой твоя душа достичь не может?
* * *
Мари заглянула на минутку; кажется, вот только сидела на этом стуле; на ней было длинное платье, на левой руке браслет, ее волосы были неряшливо убраны, ручьи волос струились вдоль лица, глаза смотрели хищно; хотелось спрятаться, убежать, я попытался подняться, но она толкнула меня, я упал на неубранную постель, она смотрела, с норовом, мне было стыдно, что я завалялся в постели, небрит; она сказала, что хочет знать, что я думаю о ней; я сказал, что люблю ее; она бросилась на меня, поцеловала так, что я задохнулся, она терлась о меня своим лицом, она целовала меня еще и еще… картинки, открытки, рисунки, карикатуры, классики на асфальте, фотокарточки, васильки, улыбки, синяки и ссадины – все пронеслось, перечеркнув сознание, как воробьиная стая, с щебетом, с дырчатой тенью и ощутимым ветерком… Мари сорвалась, сказала, что ей надо бежать… Я застонал, но она уже вылетела на лестницу… ветер, губы, духи… ее сердце билось на моей груди вот только, а теперь я лежу и вспоминаю, как стучали ее каблучки, как шуршало платье, как она сидела на этом стуле передо мной, вспоминаю ее спину… в моей комнате на rue d’Alesia… той первой ночью сломленных баррикад… вспоминаю ее ягодицы… я подарил ей мои бумажные цветы… я представлял, как она идет по rue de la Pompe, доходит до Триумфальной арки, спускается в метро… я представлял, что она где-то там… в Эпинетт или Клиши… закрыв глаза, я превращал шелест листвы в ее шепот; издалека доносились автомобильные гудки, голоса, шаги, пение птиц… время и шло и не шло… с закрытыми глазами лежал в полусне, шептал ее имя, улыбался, как пьяный… целовал воздух, представляя, что целую ее ускользающие губы, целовал смех, да, я пытался поцеловать ее смех, обнимал ее запах, плел нечто бессмысленное… с тобой… мне все равно, куда ехать… с тобой… карусель моей жизни обрела ось… ее взгляд исподлобья продолжает жечь меня изнутри… пряди, спадающие вдоль висков и щек, дыхание… она была со мной… только что… уже несколько часов прошло… ее пальцы отпечатались на моем теле…
На следующий день она пришла – другая, расстроенная, собранная, злая – ругала мать.
– Все она… Ненавижу… Ненавижу…
Я целовал ее, высвобождая из заколок и резинок ее длинные вьющиеся волосы, темные, с каштановым отливом, целовал их…
– Ненавижу… Я бы давно уехала отсюда, если б не отчим… жалко его…
Я целовал ее виски, шею, плечи и смотрел в ее бесконечно светлые, слезами омытые глаза…
– Когда все кончится, – она имела в виду революцию (мы произносим это слово насмешливо), – я нипочем не вернусь в парикмахерскую… мне всё надоело!
Всё – магазинчики, парикмахерские, пансионаты, больницы, конторы; ей надоело стенографировать, переводить, приглядывать за чужими детьми, быть une fille de chambre
[123]:
– Когда мне было девятнадцать, мне казалось, что у меня впереди столько всего… Возможности, любовники, приключения, путешествия… Весь мир! Роскошь, пираты, алмазы, острова… Теперь я вижу, как все это исчезает, как дым сигареты, которая сгорает слишком быстро, не оставляя ничего, кроме желания достать следующую. Моя жизнь сгорает – как сигарета!
Она говорит порывисто, страстно, с жестами француженки, даже акцент слышится, ничего лучше ее в моей жизни не было… я готов ради нее на всё!.. она улыбнулась… ее знакомая устроилась работать в итальянский крупный магазин…
– В Италии сейчас тоже революция… Да и не нравится мне там, если говорить откровенно. Думаешь, очень мне нужна Италия? Вот еще! Острова и пляжи – это такая скука! Но куда-то же надо ехать…
Когда она была маленькой, ей очень нравилась Италия, она с удовольствием учила итальянский, мечтала, что выйдет замуж за итальянца и уедет, но потом, когда она выросла, Италия изменилась, появились агрессивные мужчины, приставучие и наглые, узнав, что она из Парижа, они начинали вертеться перед ней и коверкать скабрезные французские словечки, при этом они с хохотком старались залезть к ней под юбку, тянули ее к себе на колени, Мари вырывалась и убегала, а они кричали ей вслед, что она – парижская шлюшка, которая слишком высокого о себе мнения; еще одна вещь поразила ее: когда итальянцы видели черную кошку, они хватались за причинное место, мужчины любого возраста и положения зачем-то делали этот стремительный непонятный жест: перекреститься одной рукой, а другой схватиться за пах, – ее подруга объяснила, что это суеверие: они боятся бесплодия или импотенции; во время последней поездки в Италию Мари представлялась путешествующей по Европе русской аристократкой из Америки, и с ней вели себя как с леди – кланялись, снимали шляпу.
– А хочешь, можем поехать в Грецию… Я переписывалась с одними русскими эмигрантами, которые живут в Афинах. Можно к ним поехать. Они нам только рады будут. Я отыщу их адрес, напишу, можно притвориться, будто у нас медовый месяц, а там что-нибудь придумаем…
Придумаем, я поцеловал ее руку, конечно, придумаем… зажмурился и содрогнулся… я опять один… лежу, млею, впитываю в себя бледный утренний свет; прислушиваюсь к городу – тихо; дотягиваюсь до окна и тяну за крючок – птичий гомон наполняет комнату. Голова немного гудит; запахи сада, ее духов и слегка отсыревшего за ночь белья, – хочется нырнуть в беспамятство и сквозь сон вынырнуть во вчерашнем вечере, обнять ее…
