23. IV.1946
Посреди ночи я понял, что это была за тревога! Я вновь ощущаю внутри себя глубину, во мне есть полости, ходы, потаенный мир. Я забыл, какой я на самом деле внутри, сложный, ветвистый. Война опустошила меня, заколотила все двери, задраила шлюзы, а теперь вновь они распахнулись, и я ощущаю себя наполненным яркими веселыми красками, которые плещутся внутри меня, как игристое вино.
8. V.1946
Опять фейерверки, толпы, конница, всеобщее торжество. М. сказал, что дни, когда он испытывал печаль, для него намного ценней, чем те дни, когда он испытывал радость, – «печаль придает моим дням глубину, в них больше смысла, хотя допускаю, что эта глубина может оказаться мнимой». Меня раздражают праздники; дни всеобщей радости мне кажутся пустыми; в такие дни, как в тесном вагоне, не к чему себя приспособить, в людской толчее плохо думается, даже не читается, но и печали я боюсь, она меня делает калекой.
10. V.1946
Сегодня, да вот только что: ко мне зашел старик Б. с какой-то бумажкой и карандашом, спросил:
– Вы сейчас где прописаны, в Брюсселе или в Париже?
– В Брюсселе.
– А где именно? Адресок не дадите?
– А зачем вам?
– Вот, циркуляр. – И он мне показал бумагу, которую получил, как он сказал, каждый член Союза советских патриотов – настоящая директива из центра (читай Кремля): каждый член ССП обязан приступить к составлению картотеки характеристик всех эмигрантов, кого он знает, в характеристику входит: имя, отчество, фамилия, адрес, семейное положение, туманная графа «прошлое и настоящее» (был/является ли членом белого движения или какой-нибудь партии), религиозность, политические взгляды, степень активности, место работы, достаток, положение в обществе, слабости и недостатки.
Вот как!
Я вспыхнул, у меня руки затряслись, и старик испугался, глядя на меня, попятился, вырвав бумагу из рук.
– Ты это без фокусов. Лучше на вопросы ответь, а то съехать попрошу.
И я подумал: а пусть они там узнают, все равно я в Борегаре был, регистрацию проходил, был и в их посольстве, разговаривал с Богомоловым, спрашивал: где отец, отвечайте? Ну, теперь-то все равно. Да и что со старика взять? Умом он слаб. Ему любой документ подсунь, напиши звезды считать – не меньше тысячи за ночь! – он и полезет в башню, счет вести будет и ходить отчитываться. Ответил на его вопросы (разве что насчет адреса соврал, дал старый, авеню Мольера), смотрю, а в самом низу циркуляра написано: каждый член ССП несет ответственность за собранную информацию и обязуется держать под наблюдением данное лицо. В графе «слабости» написал: заикание, неустойчивый характер, эпилепсия.
– Вы разве эпилептик?
– Да.
– А почему раньше не сказали?
– Зачем? Незаразно ведь.
– Чтоб наперед знать, помощь при необходимости оказать.
– Теперь знаете, – посмотрел ему в глаза и спрашиваю: – Что, Арсений Поликарпыч, вести наблюдение тоже будете?
– А что за тобой наблюдать? Ты и так на виду. Лучше к нам на собрание приходи. Видишь ли, у меня дома – ячейка Союза Советских Патриотов, теперь официально зарегистрировались. Приходите с друзьями. Лучше дуру не валяй, вступай в Союз, понял?
Я сообщил об этом Игумнову; он аж затрясся, сказал, что немедленно об этом надо писать, но прежде надо добыть проклятый циркуляр.
12. VI.1946
Пересад принес циркуляры, сказал, что ничего об этом не знал; кроме этого, во все отделы ССП разослали инструкции: «о необходимости ежемесячных собраний», прилагались темы докладов – «о вредоносной деятельности различных эмигрантских общин и организаций», а также список имен тех, кого необходимо «изобличать особенно», среди них был, конечно, и Анатолий Васильевич, «анархист, антибольшевик, савинковец». Это вызвало смех. Посмеялись, посмеялись, сели чай пить, Игумнов вдруг говорит: «Ну, что, здорово за нас взялись, а? Скоро вывозить начнут, как думаете?» Шершнев сказал: «На этот раз, если вывезут, церемониться не будут». «Это верно», – вздохнул Игумнов. И мы притихли, пили чай молча.
13. VI.1946
Пересад сильно удручен, хоть и кажется спокойным, я вижу: он боится. Шум в прессе его не воодушевляет. Он дал твердый отказ выступить. «О своей жизни в СССР, о войне и плене, а также о встрече с редактором “Воли народа” я расскажу как-нибудь позже. Может быть, – уклончиво сказал он, – когда уже окончательно переберусь сюда, тогда напишу об этом, а пока рановато». Вместо своей истории он принес документальную новеллу о том, как он с семьей московского поэта Боровина странствовал по Германии. Боровин был в Одесском кадетском корпусе имени Великого князя Константина Константиновича, во время Гражданской войны вступил в Добровольческую армию, попал в плен, бежал, вступил в подпольное антибольшевистское движение, скрывался в Средней Азии, нелегально жил в Москве, был арестован и сослан в Соловецкий лагерь, жил в ссылках, немцев встретил на Украине, служил репортером в газете при Hauptverwaltung der Kosakenheere
[131]. В октябре 1945-го, когда стало опасно оставаться в лагере Линдау (советские военные постоянно совершали набеги, похищали Ди-Пи), Боровины купили лодку и самостоятельно отправились по Боденскому озеру в Швейцарию. На этом новелла заканчивается. Я спросил его, почему он не отправился с ними; он ответил, что лодка была очень маленькая, ему стало страшно: «Со мной она могла бы запросто пойти на дно. Озеро большое. Как море. Волны сильные. Я не умею плавать. Боровин не очень умел грести. Я тоже. Все это было слишком опасно. Я их уговаривал пойти пешком, но у его жены больные ноги. С тех пор ничего не слыхал о них».
Новелла пошла в номер, разумеется, под псевдонимом. Самым ценным остается информация изнутри посольства. Пересад сообщает, что на Гренель прибывают новые кадры (сколько их, никто не может точно сказать, но речь идет не о дюжине, а об нескольких десятках!). После того как газетчики написали о произволе советских охотников за черепами, многих работников военной и репатриационной миссий отозвали, на их место прислали новых, растерянных и обозленных, они не в своей тарелке здесь, советские патриоты им содействуют, Дмитрию и прочим «старожилам» надлежит новичкам показывать Париж, на это развлечение выдают деньги, они обязаны ходить в кафе, кино, театр, ездить в метро, словом, привыкать. Он рассказал, как гулял с одним из таких агентов. Тот был только что из Москвы, на все вокруг таращился, все ругал чуть ли не сквозь сжатые зубы: «Тут на каждом шагу проститутки! Бордель! И это ихнее эгалите-фратерните! Тут нужно навести железный порядок!» При этом Пересад отмечал, что иногда глаза этого человека (как впрочем и у других) вспыхивали от восторга и тут же суживались от зависти и злобы (один даже брякнул: «Да, не бомбили французишек. Дали бы по Парижу разок, как по Ленинграду, или в кольце блокадном подержали, хотя бы с месяцок, от я бы посмотрел на них»). Да, такие с удовольствием навели бы во Франции порядок.
