– В самом деле – чем заняться человеку? В «Улитке на склоне» один персонаж говорит: «Я буду выпиливать по дереву». А другой ему отвечает: «Не будешь ты выпиливать по дереву, а будешь ты шляться от алмазной распивочной до хрустальной закусочной». В этой действительно страшной ситуации, когда «на ответы нет вопросов», возможно окончательное превращение культуры в разновидность наркотика, отвлекающего от реальности. Но это не будет культурой в нашем понимании.
– Но возможен ли благоприятный вариант?
– Не знаю, как человечество решит эту проблему. Как-то решит. Справляется же оно пока с ядерной угрозой. Правда, ценой развала одной из конфликтующих сторон. Вся надежда на то, что процесс будет протекать медленно. Пройдет несколько поколений. Здесь я надеюсь на теорию воспитания. Не дрессировки, как сейчас, а создания «человека на своем месте».
Поймите, господа фантасты: будущее, в котором нам хотелось бы жить, невозможно. Оно противоречит устройству человека, его генотипу. Так же, как противоречат ему Десять заповедей. Должно быть, они написаны для какого-то другого мыслящего существа. Хотя какое-то приближение к идеалу возможно. Мир, в котором высшим наслаждением для людей является их деятельность, в принципе возможен.
– Вы полагаете, что потребность в труде изначальна?
– Нет, изначальна потребность в наслаждении. Это первая аксиома. А вторая – человек испытывает высочайшее наслаждение, реализуя себя в труде.
– А не в творчестве?
– Это разновидность труда, я знаю на собственном опыте. Например, закончил я аспирантуру и по ряду причин не смог защитить диссертацию. И был «брошен на низовку»: назначили инженером по счетно-аналитическим машинам. Вы и не знаете, что это такое: гигантские электрические арифмометры, которые могут только складывать и вычитать. Для меня, астронома-теоретика, специалиста по звездной динамике, это был страшный удар. Пришлось начинать с азов, листать какие-то промасленные инструкции. Как чистить контакты, что куда втыкать…Жуткое ощущение. Но прошел первый, очень трудный месяц. Я понял, как работают эти машины. И к своему величайшему изумлению понял, что работать с ними интересно! Можно заставить их умножать, делить, извлекать, черт побери, корни квадратные! И понял, что неинтересной работы не бывает. Если залезешь вглубь, обязательно найдешь поле для творчества.
– Да, но большинство-то никуда не лезет!
– А этого мы не знаем. Может, у них нет такой потребности.
– А в будущем, значит, она появится…
– Эта потребность будет культивироваться – школой, детским садом. Если последовательно проповедовать идею, что неинтересной работы не бывает, найти какие-то идеологические приемы…
– Почему же братья Стругацкие не написали «роман воспитания»?
– Это будет уже не воспитание, а дрессировка. Дрессировать же и без Стругацких хорошо умеют. Возьмем ВДВ. Там воспитывают великолепно. Эффективно. Но это дрессировка: не обращая внимания на личные таланты человека, отбрасывают все лишнее, и остается Бойцовый Кот. Стрельба, прыжки, полоса препятствий…
– Но ведь десантник счастлив?
– Да, пока он молод, быстро бегает, кости не болят, пока он трех книжек не прочитал, пока на дембель не вышел. Это недолгое счастье. У него появится жена, дети, встретится он с реальной жизнью – скучной и размеренной – и все это счастье – фью!
– Что-то сомневаюсь я в этой теории воспитания…
– Да я сам в ней сомневаюсь! Я просто надеюсь, что есть в каждом человеке главный талант. Но тут предвижу возражения социологов и психологов: да вы что, охренели? Вы людей не знаете? Сколько ходит дебилов с одним-единственным талантом: поглощать декалитрами пиво. Что с ними-то делать?
– Но ведь человек меняется по мере развития науки…
– Ага, если хомо сапиенс такое существо, что не может вместить Десяти заповедей, то, может быть, стоит вывести новое? Но мы с Аркадием Натановичем сразу отставили эту мысль. Во-первых, к человеку это существо будет иметь такое же отношение, как пекинес к дикому койоту, даже внешне. А нечеловеческими проблемами заниматься неохота. Во-вторых, евгенику легко обратить во зло. Не дай бог найдут евгенические способы изменения человека – тут начнется кромешный ад, описанный в десятках и сотнях романов.
– Давайте-ка напоследок вернемся к литературе. Каково состояние отечественной фантастики?
– Как говорят врачи, прогноз благоприятный. Больной уже сидит в постельке и кушает манную кашу. Года через два начнет ходить. «Четвертое поколение» фантастов начинает давать серьезную отдачу. Уже в этом году пришлось нелегко, определяя лауреата приза «Бронзовая улитка», а дальше будет еще труднее.
– И, наконец, творческие планы?
– Мы их и раньше не разглашали. Пытаюсь писать – очень медленно, очень трудно. Если этот роман и выйдет, то под псевдонимом. Потому что он совершенно не «Стругацкий».
– Что ж, Борис Натанович, остается пожелать вам в день 60-летия достаточно времени и здоровья, чтобы не раз испытать наслаждение от хорошо исполненной работы.
Интервью брали Андрей Лазарчук, Михаил Успенский
Борис Стругацкий
«Золотая десятка» фантастики
[48]Любой квалифицированный читатель рано или поздно, но приходит к пониманию, что книга есть мир, обладающий всеми свойствами личности. Читая, ты вступаешь в отношения, словно общаешься с человеческим существом. Возникают чувства: радости, или, скажем, спокойного удовлетворения, или – вдруг – неприязни и раздражения. Обнаруживается, что возникла и функционирует устойчивая связь доброжелательства и даже благодарности. Или – радостное намерение встречаться вновь и опять. Или, наоборот, раздраженное сожаление о зря потерянном времени, брезгливое негодование и категорическое нежелание какого-либо общения в дальнейшем.
Поэтому ранжировать книги так же трудно и в каком-то смысле невозможно, как и самых своих хороших знакомых. И как среди друзей обязательно обнаружится добрейшей души человек, но горький пьяница и буйный во хмелю, так и среди книг всегда найдется любимый, до дыр с детства зачитанный том, невысоких, однако (теперь-то это ясно), художественных достоинств; или мощный роман, вызывающий самое что ни на есть почтительное к себе отношение, но совершенно не возбуждающий желания перечитать; или некое сочинение, всеми расхваленное, и вроде бы не зря, но странным образом оставляющее к себе совершенно равнодушным… И если ты попытаешься ранжировать все эти тексты по принципу «самые любимые», то неизбежно оставишь за бортом наиболее значительные. Те, что произвели наисильнейшее впечатление, лишь отчасти пересекутся с чаще всего перечитываемыми, а вечные вовсе окажутся отдельно от популярнейших… Я не говорю уж о том, что «золотая десятка», составленная (по какому угодно принципу) тридцатилетним читателем, будет обязательно и существенно отличаться от десятки, составленной по тому же принципу и тем же человеком, но двадцать лет спустя.
