– Маргарита!.. – прошептал Филипп д’Онэ, падая на колени.
Его широко распахнутые глаза наслаждались ее образом.
– Будь же благословенна, Маргарита! Ты, которая пришла облегчить агонию несчастного… несчастного, который никогда не переставал обожать тебя.
То было не видение, то была живая, облеченная в плоть женщина.
То была не Маргарита, то была Жуана.
* * *
Как же юной горничной королевы пришла в голову мысль спуститься в это ужасное подземелье сторожевой башни, где располагалась тюрьма Лувра?
То была душа сентиментальная и нежная. В ее случае жалости, возможно, было столько же, сколько и настоящей любви. Жуана и видела-то Филиппа д’Онэ всего два или три раза. Его печальное лицо ее глубоко тронуло. Даже не зная, отчего страдает этот юноша, она пожалела его всем сердцем. Зачастую в мечтах ее Филипп представал раненым, а она за ним ухаживала; в другой раз Жуане грезилось, что она его утешает. Так мало-помалу бледный образ Филиппа занял все ее помыслы, и когда юношу арестовали, поместив в камеру номер 5, Жуана испытала сильнейшую боль. Тем не менее она была далека от того, чтобы попытаться его спасти. В первые дни Жуана много и горько плакала, затем сказала себе, что, быть может, в конце концов этот молодой человек все же выйдет из тюрьмы.
Затем ее вдруг посетила ужасная мысль, что тот, кого помещают в одну из камер второго подземелья, живым оттуда уже не выходит. Она вспомнила, что несчастные, коих бросали в эти гробницы, на которые в действительности и походили подземные камеры, умирали там самой отвратительной смертью – от голода и жажды.
Тогда, набравшись мужества, малышка Жуана сказала себе, что если и не в ее силах вытащить Филиппа д’Онэ из тюрьмы, то она может хотя бы попытаться продлить его существование. И кто знает, говорила она себе, вдруг один выигранный день будет означать для него не только жизнь, но, возможно, и свободу?
Чем больше она размышляла об этих вещах, тем отчетливее в ее голове вырисовывался план – какой именно, мы вскоре увидим. Но нужно сказать, что перейти к осуществлению этого плана Жуана решилась лишь после мучительных колебаний, так как королеву она любила глубоко, искренне и безгранично ею восхищалась. Маргарита, по красоте своей, мысли и могуществу, была высшим созданием, женщиной выдающейся во всех отношениях. Прегрешения и даже преступления королевы Жуана, конечно, не оправдывала, но они представлялись девушке естественным проявлением необычайных способностей, поступками, которые она была не вправе судить, жестами, смысл которых был ей недоступен. Итак, Жуана любила Маргариту, и если и решила попытаться совершить невозможное для Филиппа д’Онэ, то не без содрогания перед королевой.
Вечером, часов в десять королева тайно покинула Лувр, как то и прежде случалось с ней неоднократно.
«Она пошла в Нельскую башню, – подумала Жуана. – И пока она развлекается, этот юноша страдает. Ох! Как же это несправедливо!»
На сей раз она уже не колебалась, к тому же, и случай благоприятствовал.
Жуана подождала, пока королева удалится. А потом направилась к главной башне Лувра, на первом этаже которой обитал тюремщик.
Этот тюремщик – настоящее животное – редко выходил во двор Лувра. Жил он в полумраке, предаваясь странным мыслям и зловещим развлечениям.
Когда в один из «каменных мешков» бросали какого-нибудь приговоренного, он, подобно отвратительной мокрице, не зажигая огня, спускался ночью по липким каменным ступеням винтовой лестницы, крался вдоль смрадного узкого прохода. Обычный человек там едва мог дышать, этот же чувствовал себя свободно и непринужденно. Он припадал ухом к железной двери, за которой бился в агонии бедняга, и слушал его мольбы, стоны, сетования. Затем он заключал с самим собой пари. В зависимости от того, сколь громким и твердым был голос, ему удавалось с мрачной искусностью установить точный час, когда, войдя в камеру, он обнаружит там уже покойника. Эти ночи, ночи, когда ему доводилось переносить труп к Сене, были его любимыми развлечениями. Тот, кто попадался на его пути, видел его почти улыбающимся и убегал, перепуганный этой улыбкой. В такие вечера он дожидался, пока в огромной королевской крепости погаснут все огни, и, когда ни единый звук не тревожил эту глубокую тишину, когда ни единый отблеск не пробивался сквозь сумерки, где-то около полуночи подземный страж спускался в свое холодное царство, на сей раз – уже с фонарем. Открывая дверь камеры, он шептал:
– Посмотрим, выиграл ли я пинту гипокраса, на которую спорил с самим собою.
И, с несколько учащенным сердцебиением, он склонялся над узником. Толстогубый рот тюремщика расплывался в широкой улыбке, и он говорил:
– Выиграл.
Тогда, что-то напевая себе под нос, он опускал труп в мешок, который тщательно завязывал. Потом он взваливал мешок на свои геркулесовы плечи, поднимался по лестнице, через потайную дверь выходил из Лувра, спускался к реке и садился в лодку. Там он привязывал к мешку два крупных камня, один – к голове, другой – к ногам, и брался за весло. Вскоре в ночи слышался короткий всплеск – вода принимала зловещий груз и, безучастная, продолжала свой неспешный ход. Затем этот человек возвращался в свое логово и проводил дни в ожидании нового повода для пари.
Теперь следует сказать, что в последние два или три месяца Шопен стал показываться на людях гораздо чаще, и любой мог видеть, как он бродит по этому просторному лабиринту, который являли собой дворы и постройки Лувра.
Шопен – так звали этого человека.
Вероятно, произошло нечто такое, что перевернуло всю его жизнь, так как на лице тюремщика теперь все чаще появлялось растерянное выражение, а глаза выглядели безумными, как у собаки, которая потеряла хозяина. Очевидно, Шопен что-то искал. Он целыми часами простаивал в углу коридора, кого-то подстерегая. Случались дни, когда он возвращался в свою берлогу еще более мрачным, чем оттуда выходил. В другие дни, напротив, его дикое лицо смягчалось и освещалось лучезарной улыбкой.
Днями, когда Шопен буквально светился от счастья, были те, в которые ему доводилось видеть королеву.
Уж не влюбился ли тюремщик в Маргариту?
Да, но не в нее, в ее горничную.
Вот уже несколько месяцев, в те часы, когда он не бродил по Лувру или не занимался своей зловещей работой, Шопен вытягивался на своей складной кровати и с величайшим изумлением грезил о вещах, которые не мог ясно выразить или сформулировать, потому что до сих пор совершенно ничего о них не знал. И так как он был неспособен разнообразить свои мысли, на помощь ему приходила страсть к всевозможным пари. Были моменты, когда можно было услышать, как он бормочет:
– Спорю на жбан меду, что сейчас она войдет сюда.
Тогда он вздрагивал и добавлял:
– А вдруг действительно войдет! Вдруг я увижу ее перед собой, смогу поговорить с ней, рассмотреть получше, почти коснуться. Спорю на кувшин ячменного пива и пару свиных ушей, что я притяну ее к себе и поцелую, захочет она того или же нет.
