Глупая ухмылка и окосевший бессмысленный взгляд навели Скотта на пугающую мысль. Он вдруг понял, что ни разу еще не видел ее трезвой.
– Маркизой, – поправила ее Шейла. – Страшновато для непроходимой простолюдинки вроде меня.
– Марионеткой? По-моему, не так уж здорово.
– Забияка, полегче!
– А что? Я просто спросила. Ты и сам не прекрасный принц.
– Так, – сказал Боги, беря ее за руку, – нам, похоже, пора. А вы, ребятки, не скучайте тут.
– Как интересно, – заметила Шейла, пока они ждали столик.
– Она всегда такая, – сказал Эдди.
– Я о Богарте. Похоже, вы ему нравитесь.
– Старый друг, – пожал плечами Скотт.
– Сделавший вам одолжение.
Скотт понял, что лучше это признать.
– Да.
Она засмеялась:
– Лучше Хемингуэя. Не придумали ничего получше?
– Я его не просил.
– Он много читает, – вставил Эдди.
– Не знаю, справедлив ли он. Вы и сейчас лучше Хемингуэя?
– Танцую уж точно лучше.
У Скотта еще будет возможность доказать это. Их ждал стол в темном углу у оркестровой ямы. Зажженная свеча, живая лилия в хрустальной вазочке – будь они вдвоем, вышло бы романтично. Когда официант принял заказ, Скотт и Шейла поднялись на площадку для танцев, оставив Эдди сторожить ржаной виски. Из них получалась красивая пара. Шейла была одного с ним роста, и, когда она подавалась вперед, Скотт чувствовал ее духи – теплую смесь лаванды и ванили. Играла старая песня, заводной тустеп, когда-то очень популярный. «Вышел косить я при свете луны, нежном, как руки любимой. Буду охапки вязать я в снопы…» Рука Шейлы лежала на его плече, Скотт вел плавно и уверенно. Они постоянно встречались глазами. Легкость, с которой она отзывалась на каждое движение, заставила Скотта подумать, что его мастерство – не такой уж и предмет для гордости.
– Сразу видно, вы занимались танцами, – сказал он.
– Как вы поняли?
– По тому, как вы держитесь.
– И как же?
– Гордо. – Он отвел плечи назад.
– Не знаю, должна ли я быть этим польщена или задета. А вы больше похожи на цыпленка.
– С достоинством, – поправился он. – Для непроходимой простолюдинки.
– Прошу, оставьте.
– Что?
– Не шутите об этом. Терпеть этого не могу.
Они танцевали только первый танец, но Скотт уже мечтал спросить ее прямо, любит ли она того маркиза. Он держал ее руку с нелепым кольцом и воображал, как в конце песни станет на одно колено и снимет его с ее руки. От чего бы ему, женатому дураку без гроша в кармане, и не признаться?
– Я не хотел над этим смеяться, – сказал он. – Просто нервничаю при виде вас и не знаю…
– Давайте помолчим, – сказала Шейла. – Вы говорили, что танцуете лучше Хемингуэя.
– И от слов своих не отказываюсь.
– Тссс…
Они станцевали фокстрот, и румбу, и танго. Обоюдное молчание показалось Скотту невыносимым, но потом он поддался ему, и оно превратилось в безмолвную связь, их общий секрет. Они двигались вместе, захваченные, унесенные на волнах мелодии оркестра. В перерыве между песнями Скотт заметил, что официант принес заказ. Шейла тоже это видела, но музыка снова заиграла, на этот раз печальная баллада, и, когда вступил одинокий гобой, она прижалась и положила голову ему на плечо, а он не смел вымолвить ни слова.
– Ужин остынет, – сказала она, когда музыка смолкла.
– Эдди съест.
– Нельзя его бросать. Это невежливо.
– Я его не звал.
– Меня тоже. Это он меня пригласил.
– Знаю, – сдался Скотт. – Может, в следующий раз встретимся вдвоем?
– В следующий раз.
– Поужинаем во вторник?
Скотт ставил себя в уязвимое положение, прося слишком много и слишком скоро. Он все еще не мог бы с уверенностью сказать, почему Шейла пришла. В то время как его причины были известны и низменны.
– Не говорите никому, – попросила она.
– Не скажу.
– И не радуйтесь слишком сильно.
– Почему же?
– Вы понятия не имеете, во что ввязываетесь.
– Могу сказать то же самое о вас.
– Зачем вам это?
– Сколько вам лет?
– А вам?
– Сорок.
– Мне двадцать семь. – Если она и приуменьшила, то несильно. Тридцать – еще не возраст. Морщинок вокруг глаз у нее не было.
Они вернулись к столику, когда Эдди уже заканчивал уминать стейк. Они заранее договорились, что Скотт угощает, и число пустых стаканов и рюмок на столе его удручало. Радость снова могла смениться расстройством.
Еда, как и обещал Боги, была превосходна, хотя никто не ел особенно плотно. Скотт и Шейла заказали десерт и кофе, снова танцевали. Эдди стеснял их, как ребенок, скучающий при разговоре взрослых. Скотту хотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался, но приличия ради они решили уйти после еще одного медленного танца. Скотт двигался с закрытыми глазами, боясь, что все это сон, как тот, который временами он видел: будто он идет по весеннему Сент-Полу и находит на дороге горсти серебряных монет. Может, он вот-вот проснется в собственной постели, один… но нет, вот она, перед ним, напевает что-то ему на ухо. Обещание увидеться во вторник смягчало страдания Скотта при мысли, что этот танец последний, и, когда песня стихла, он с благодарностью похлопал музыкантам.
На улице стояла тихая ночь, пропитанная запахом эвкалипта. «Роллс» уже уехал, и Скотт представил себе его хозяина, какого-нибудь продюсера, который возвращается в темный особняк и никак не может выбросить из головы образ пленительной англичанки из клуба. Она напоминает ему покойную жену, звезду немого кино, умершую от изнурительной болезни. Этот образ машинально перенес Скотта в полуизведанный мир, где будущее по кусочкам складывается из прошлого. Позже он вспомнит страстное желание одновременно и убежать от себя, и открыть себя заново в этом человеке, у которого было все, хотя не было ничего, ныне полной противоположности Скотта, – все благодаря Шейле.
Машина поднималась на холмы над бульваром Сансет, свет фар выхватывал окна и изгороди. В темноте Скотт не узнал место, и Шейле пришлось ему подсказать, указав на стоящий у дороги почтовый ящик. После полудюжины двойных порций Эдди уже не годился на роль компаньонки. Скотт и Шейла оставили его посапывать на заднем сиденье и, не торопясь, пошли навстречу желтому свету фонарей.
Скотт подождал, пока Шейла не нашла в сумочке ключи. Она открыла дверь и вошла в дом прежде, чем обернуться к нему. Взяв ее за руку, Скотт почувствовал ее кольцо, а Шейла наверняка почувствовала его кольцо.
