Скотт помнил его по Нью-Йорку: Тед Парамор был бездарем с Бродвея, который корябал статейки о нем и Зельде, когда те останавливались в «Плазе»
[73] и весь город лежал у их ног. Скотт даже вывел его в «Прекрасных и проклятых», назвав одного персонажа-нытика Фред Парамор. Сначала он полагал, что Парамора привлекли, чтобы ужать сценарий и подправить некоторые слабоватые места. Манкевич говорил, что в целом ему все нравится, но вскоре стало ясно, что он все хочет делать по-своему.
У Парамора уже было с десяток завершенных картин, большинство из которых он попросту увел у других. И Тед знал, как взять ведение сценария в свои руки. Вместо того чтобы помогать Скотту улучшить сценарий, он пускался в долгие обсуждения, вплоть до имен трех главных героев, изначально взятых прямо из романа. Манкевич слушал его как равного, будто он хоть раз написал что-то стоящее. Скотт не хотел допускать в фильме очевидных поворотов, но в спорах проигрывал. Это его и не удивляло. За одним только исключением, все, с кем Скотту доводилось работать в Голливуде, одобряли прием соавторства – случая, когда одного голоса хватало, чтобы решить важнейшие вопросы картины в угоду широкой публике. Единственным исключением, о чем Скотт всегда говорил тем, кто готов был его слушать, был Тальберг, а Тальберг был мертв.
– Везучий паршивец! – говорила о нем Дотти.
Строчка за строчкой, сцена за сценой, Парамор отыгрывался на нем, а Скотт ничего не мог поделать. Каждую неделю приходили новые указания, которые камня на камне не оставляли от его тщательно проделанной работы. Хоть они и работали рядом, за пределами кабинета Манкевича сценаристы не разговаривали. Секретарша Скотта относила его правку секретарше Парамора, и наоборот. Каждый стук в дверь предвещал очередное сражение. Временами, когда тот переходил черту в своем рвении, Скотт подумывал все же лично дойти до его кабинета и хорошенько проучить этого хорька. Так бы и сделал, не нуждайся он в зарплате от студии.
– А как, по-твоему, живут остальные? – спросила Дотти. – Не все водят дружбу с графинями.
– Да Манк над ним как немецкий офицер стоит: «Потумайте нат этим!»
– А как это будет по-немецки?
– Лучше спросить графиню, – сказал Алан.
В «Садах» Скотт пил с Богартом и Мэйо, делал головокружительные сальто в бассейн или с плеском прыгал головой вниз, купался, пока не начинало светать, а подушечки пальцев не съеживались от воды. Как подобает холостяку, холодильник его вечно был пуст, и Дотти и Алану приходилось напоминать ему, чтобы он хоть иногда что-нибудь ел. Скотт заказывал сэндвичи в «Швабз»
[74], запивал соленую говядину холодным пивом. Сидя на складном стуле у мелкого края бассейна, смотрел на балкон главного здания, надеясь увидеть Аллу, но тщетно, там были только темные окна.
Шейла продолжала его избегать под предлогом того, что ей нужно увидеться с маркизом, однако не говорила зачем. Скотт считал это наказанием. Он не только ревновал, но и злился на нее. Скотт предупреждал, что он запойный пьяница, – а она сбежала при первом же появлении оборотня.
Предупреждал он недаром.
– Пусть лучше ты знаешь… Это же вовсе не значит, что такое случится.
– Что-то да значит, – ответила она.
Еще долго они не могли выйти из тупика. Она не хотела разговаривать с ним по телефону. Признания вины было недостаточно. Шейле нужны были обещания, которые она смогла бы бросить ему в лицо, если тот провинится снова. А он не стал говорить ей, сколько раз эти же сцены разыгрывались между ним и Зельдой в самых разных декорациях. Тогда его загулы продолжались по нескольку дней. Он пробирался в злачные места, куда вели грузовые лифты и пожарные выходы в узких проулках. Привычный ход времени замедлялся, когда он встречал рассветы на крышах или медленно танцевал посреди моста. Все прекращалось, только когда у Скотта кончались деньги или друзья, и тогда он шел домой и осознавал последствия, считал, сколько денег было выброшено на ветер. Однажды, сам того не желая, он ударил Зельду, когда в бессильном бешенстве хлопнул дверью, не зная, что та шла за ним. Половина ее лица опухла, превратившись в сплошной синяк, и тогда Скотт пообещал, что изменится. К его стыду, он так и остался прежним, только теперь постарел и устал.
«Как я рада, что мы собрались вместе, как в старые времена, – написала Зельда. – Море было ласковым, как вы с Пирожком. Уже скучаю по устрицам и песку, иногда забивающемуся в простыни. «Бичкомбер» благородно состарился и теперь напоминает пожилую даму в ирландском кружеве. Доктор Кэрролл говорит, что меня могут отпустить на Рождество; может, получится провести его дома. Мамина рука уже лучше, и, если ты решишь, что я готова, Сара могла бы меня привезти. Осень вступает в свои права, но каждая освещенная солнцем дорожка ведет меня к воспоминаниям о лете, о том, как ветер трепал твой галстук на променаде».
Скотт лишком хорошо знал, как резко может измениться ее состояние, особенно после нервного напряжения, и в любой день ждал сообщения о том, что Зельда на кого-нибудь напала, или сама себе что-нибудь сделала, или впала в отстраненное состояние, которое он воспринимал как ее последнее прибежище. Скотт прятался от мира сам и не понимал, что жена в этом находила свободу.
После посещений он обычно пребывал в беспокойном состоянии духа и даже почти радовался тому, что не видится с Шейлой, хотя и скучал по ней. Он посылал ей букеты роз и стихи с мольбой о прощении. Шейла оставалась непреклонна, но, как понимал Скотт, вежливость не позволяла ей отсылать их обратно.
– Перестань, пожалуйста.
– Почему?
– У меня вазы кончаются.
– Куплю тебе еще.
– Мне больше не нужно. Мне нужно, чтобы ты пить бросил.
– Уже бросил.
– Сейчас половина десятого утра.
– Я уже два дня не притрагиваюсь.
Это была чистая правда, если считать сегодня.
– Я имею в виду навсегда.
– Я пытаюсь, – солгал Скотт.
Видеться она по-прежнему не хотела, и Скотт чувствовал себя как в темнице, когда однажды, в то время как он потел за рабочим столом в «Железном легком», пришла телеграмма. Не от Обера, не от Макса и не от доктора Кэрролла, а от Джиневры Кинг.
Оказалось, она была в Санта-Барбаре, навещала в клинике сына Бадди
[75] и узнала, что Скотт работает на «Метро». На следующей неделе дела приведут ее в Лос-Анджелес, не могли бы они увидеться?
