Джиневра улыбнулась ему, вяло взяла за руку и поцеловала в щеку.
– Надеюсь, ты недолго ждал.
«Всю жизнь», – подумал Скотт, а вслух сказал:
– Конечно нет.
Метрдотель подал меню и удалился.
– Выглядишь прекрасно, как всегда.
– Спасибо!
– Рад нашей встрече.
– И я.
Скотт спросил ее о родителях, она – о его. Посочувствовала смерти матери.
– А как Бадди?
– Хорошо. Вижу его реже, чем хотелось бы, конечно, но он буквально преобразился.
Во времена их знакомства ее острый язычок славился на весь Чикаго. Теперь за ней, как и за Гарбо, сохранился образ королевы, взвешивающей каждое слово и при этом не говорящей ровным счетом ничего. Скотт надеялся, что она объяснит причину встречи, но Джиневра вынула из сумочки очки и принялась изучать меню. Цены были возмутительно высоки.
– Уже бывал здесь? – спросила она.
– Разве что давно.
– Интересно, хороша ли камбала…
О чем они раньше говорили наедине? О самих себе. О планах на будущее. О следующей встрече. О том, как можно вновь уединиться. Все в ней тогда казалось загадкой, каждая минута была исполнена страсти. Теперь же их можно было принять за незнакомцев или, хуже того, за давно женатую пару.
К камбале Джиневра заказала бокал вина. Скотт – колу.
– Итак, – начала она, – расскажи мне о Голливуде.
– Рассказывать особенно нечего. Хожу на работу, с работы.
– Наверняка это еще не все.
Скотт мог бы наплести о том, как играл в карты с Кларком Гейблом или встречался с Марлен Дитрих, но предпочел правду.
– Деньги платят хорошие, люди интересные.
– Как в сказке.
– Так и есть, – кивнул он, удивившись тому, что, в общем, сам в это верил. – А как старый добрый Чикаго?
– На самом деле я сейчас живу здесь. Мы с Биллом… – Она махнула перед собой рукой и покачала головой. – Все сложно.
О проблемах в семье Джиневра сказала так легко, будто речь шла о садовнике, которого пора бы уволить. Скотт почти чувствовал, как она следит за его реакцией.
– Хочешь рассказать больше?
– Да рассказывать особенно нечего. Просто мы устали изображать любящих супругов. Слишком давно уже это тянется. И наконец достигло точки, когда оба поняли, что сыты по горло.
– Сожалею. – Скотт умолк, давая ей договорить.
– На будущей неделе уладим все окончательно. Я хотела сказать об этом Бадди лично – трудно, но так будет правильно. Не знаю, сможет ли он понять. Наверное, ему придется тяжело, когда приедет домой на каникулы. Он привык, что мы всегда вместе.
– Конечно.
Так Джиневра за этим пришла? Поделиться новостью? Значит ли это, что он для нее особенный? Должен ли он сопереживать ей? Теперь было, наверное, вдвойне обидно, как глупо все повернулось. До встречи с Зельдой Скотт не знал девушки более подходящей, чтобы разделить будущее счастье.
– А у тебя дети есть? – спросила она.
– Девочка. Юная леди, надо сказать!
– Сколько ей?
– Уже большая. И умнее своего отца, слава богу.
– Как ее зовут?
Скотт стал рассказывать о дочери, понимая, что все равно держит Джиневру на расстоянии, без особого на то права чувствуя определенное превосходство над ней, ведь теперь ее постигло несчастье. Когда-то он хорошо знал ее, а потом издали следил за ее судьбой. Их отношения, как принято было в кругу избранных, протекали под неусыпным взором родственников и друзей семьи. Они многое друг другу обещали, но с Шейлой Скотт сблизился больше за первую неделю знакомства.
– А как твоя жена?
Едва ли Джиневра не знала о том, что происходит в его семье, она задала вопрос буднично, только из вежливого участия.
– Осталась на востоке, – ответил он. – Голливуд ей не по душе.
– Слишком жарко.
– Слишком жарко, слишком грязно, слишком много землетрясений.
– И давно ты здесь?
Скотт снова почувствовал неловкость и обрадовался, краем глаза увидев идущего к ним официанта с подносом на плече. Он вдруг проголодался и понял, что, кроме таблеток, за весь день ничего не ел.
Обеду в тишине оба предпочли разговор. Чем она занималась? Помимо забот о семье Джиневра помогала в приходе и Молодежной женской христианской организации. Входила в совет попечителей школы, где учился Бадди. Играла в гольф, плавала, ездила верхом. Путешествовала. Когда-то и сам Скотт мечтал о такой устроенной, спокойной жизни, но планы всегда рушились, так что Скотту казалось, что он просто для этого не создан.
Сейчас он разделывался с камбалой, Джиневра сидела напротив, за окном бурлил удивительный мир, однако Скотт думал о Зельде и о том, что она делала в эту минуту. В середине дня у пациентов, как у детей, тихий час. Наверное, она читает или пишет ему письмо. Скотт представил жену в плетеном кресле в общей комнате в косых лучах солнца, пробивающегося через венецианские шторы.
– Знаешь, мы все очень гордимся тобой, – сказала Джиневра. – Не скажу, что я была удивлена. У тебя всегда были задатки писателя. Помню, как ты смешил меня в письмах. Потому ты мне и нравился.
– Надеюсь, не только поэтому.
– Ты был страшно красив и знал об этом.
– Не лучшее из возможных качеств.
– Я и сама была не лучше. Даже хуже.
– Нет, просто красивее.
– Я так волновалась, когда посылала тебе телеграмму! Забавно, да? Понятия не имела, захочешь ли ты меня видеть.
– А почему нет?
– Я была эгоистичной и жестокой.
– Ты была молода, – сказал Скотт. Ему не нужно было от нее ни объяснений, ни извинений, чтобы простить; все равно они бы не помогли. Достаточно было признания не вины, а просто его существования для нее. Странно, но после того, как долго он терзался из-за Джиневры, Скотту не хотелось, чтобы она об этом жалела.
– Как рыба? – спросил он.
– Очень вкусно. А тебе как?
– Бесподобно. Правильно мы ее выбрали.
– Трудно ошибиться, когда океан так близко.
Согласившись на встречу, Скотт боялся, что им не о чем будет говорить. И все же они коснулись прошлого, о котором раньше не говорили, и это пробудило воспоминания. Джиневра не забыла их дни и вечера на озере. И улыбнулась, упомянув лодочный сарайчик.
– Противная я была, да?
– Ты была прекрасна, – сказал Скотт.
Следующая встреча Джиневры была назначена на час, так что десерт они пропустили, и Скотт проводил ее в бар. Она заказала второй бокал вина, а он взял порцию виски «Том Коллинс», чтобы выпить за встречу. Скотт успел забыть, какие чарующие, пронзительные у нее глаза темно-синего цвета. Виски и перемена настроения его разгорячили.
