– Похоже, он очень великодушен.
– Так и есть.
– Меня однажды вышвырнули из «Алгонкина»…
– Я только о том, что не нужно ревновать меня ко всем моим знакомым.
– А я ревную. Ничего не могу с собой поделать, просто я эгоист в таких вещах. Хотел бы я вернуться в прошлое и познакомиться с тобой школьницей.
– Тебе бы не понравилось. Я была толстой и противной.
– Не представляю тебя ни той, ни другой.
– И злобной. – Казалось, ей нравилось признаваться Скотту в этом. – Я делала людям гадости, потому что сама была несчастна. Сейчас-то подобрела!
– Почему ты была несчастна?
– А почему люди бывают несчастны? – Шейла проводила взглядом удаляющуюся яхту, теперь уже точку на горизонте, и Скотт решил, что она не ответит на вопрос. – Думаю, я чувствовала себя обманутой. Когда я была маленькой, семья жила бедно. А я еще не могла этого понять, и каждый раз, когда я клянчила что-нибудь, что мы не могли себе позволить, мама называла меня неблагодарной.
– «Больней, чем быть ужаленным змеей, иметь неблагодарного ребенка!»
[81]
– Она не просто жалила. Между кнутом и пряником всегда выбирала кнут. Мне еще везло, со сводными братьями она обходилась хуже.
– Ужасно. Не знал, что у тебя есть сводные братья.
– Были когда-то давно. Они решили жить с отчимом, и больше я их не видела.
– Значит, остались только вы с Алисией.
– Это было еще до нее.
– А ваш отец потом снова пришел к вам?
– Вообще-то она дочь отчима.
– Не знал.
– А это важно?
– Нет. Просто раньше ты мне об этом не рассказывала.
– Наверное, боялась, что ты подумаешь. Запутанная и грустная история, да и воды много утекло. Вот почему я не люблю об этом говорить. У меня не было семьи в обыкновенном смысле.
– Есть ведь еще тетя Мэри…
– Слушай, давай еще о чем-нибудь поговорим! Что ты все расспрашиваешь?
– Просто хочу узнать тебя получше.
– Уже узнал. И поверь, узнал лучшую половину. А теперь довольно.
Шейла отдала ему сигарету, встала и не спеша зашагала в ту сторону, откуда они пришли. Скотт и сам понимал, что обидел ее, суя нос не в свое дело. Извинения сейчас только растянули бы неловкость, так что он встал и пошел за ней, жалея, что упустил очередную возможность.
Скоттом овладела какая-то жадность, он уже знал о Шейле многое, а хотел – все. Знал, где она пьет чай, в какую парикмахерскую ходит. Мог сделать за нее заказ в палатке с хот-догами и французском ресторане. Ее любимой актрисой была Джанет Гейнор
[82], у которой Шейла взяла свое первое интервью. Она терпеть не могла Констанс Беннет
[83] и не выносила Шарля Буайе
[84], который без особого усердия приставал к ней на съемках. Ходила всегда быстро, будто куда-то опаздывала, машину водила как сумасшедшая. Была организованна и чистоплотна, поэтому Скотту приходилось прибираться, если она планировала к нему заехать. Никогда не забывала почистить зубы и обожала ходить к стоматологу. Писала грамотнее Скотта, зато уступала ему в словарном запасе. Печатая колонку, скребла по виску карандашным ластиком и оттопыривала нижнюю губу, как бульдог. Любила, когда Скотт целовал ее шею, но не уши. Была уверена, что у нее кривой нос и слишком далеко расставленные глаза, хотя ни то, ни другое не было правдой. Больше всего на свете любила спать. Разве этого мало?
Раньше Скотт полностью открывался людям, теперь стал осторожнее. Если, как и воображаемый продюсер, он собирался заменить утраченную любовь новой, в избраннице нельзя сомневаться. Невероятно, а все же она бесспорно была совершенством. Может, это и пугало Скотта больше всего.
В субботу они вместе с еще сотней тысяч горожан пошли на традиционный для выходных матч. Три периода все ждали, пока на поле выпустят Кенни Вашингтона, и когда он наконец вышел, Шейла вскочила во всеобщем ликовании. Скотт, как всегда, думал о Зельде, а после, спускаясь по бетонным лестницам с вымотанными, ошалелыми болельщиками университетской сборной, чувствовал себя не в своей тарелке. И уж совсем не по себе ему стало, когда, пройдя несколько кварталов до Вермонт-авеню, они не нашли машину там, где оставили.
Шейла постаралась его утешить, зная, как нравилась Скотту старая колымага.
– Может, просто студенты пошутили, – сказал он, силясь сохранить самообладание. И придерживался этой успокоительной мысли, даже когда неделю спустя полиция нашла автомобиль без шин в Тихуане.
Скотту позвонили как раз перед обедом. Поскольку была пятница, а стоянка, куда отогнали машину, закрывалась в пять, нужно было либо выезжать сейчас же, либо ждать понедельника. Еще требовался паспорт и деньги, чтобы заплатить полицейскому управлению Тихуаны за присмотр – la mordida
[85]. По телефону Шейла колебалась, спрашивала, не сможет ли Боги его отвезти. Как назло, Боги уехал куда-то на натурные съемки.
Если Шейла занята, он может доехать и сам на автобусе. Хоть выйдет чуть дольше из-за всех остановок.
– Да, конечно… – пробормотала она, будто еще споря.
Она забрала его у главных ворот, потом ждала в машине, пока Скотт забежит домой и в банк. Шейле пришлось отменить интервью. Чувствуя вину, он предложил относиться к безрадостной поездке через границу как к безбашенному приключению.
– Бьюсь об заклад, я лет десять не ездил по этой дороге на Мехико. – Скотт полистал паспорт. Точно, еще были Бермуды! Иначе бы выходило, что последний штемпель о въезде поставили шесть лет назад, когда он забрал Зельду из клиники в Цюрихе и вернулся с женой и дочерью домой. Предыдущие страницы красноречиво говорили о том, как легко на подъем было его поколение, и вели учет всем поездкам в Ниццу, на Капри и в Бискру. Неужели он с тех пор нигде не был? Паспорт не обманешь. Эрнест прав: сколько же времени потеряно…
– Действительно десять?
– Слишком давно, в этом паспорте этого нет.
С фотографии на Скотта смотрел подтянутый светловолосый молодой человек с высокими скулами и высокомерной ухмылкой, который так и излучал уверенность в собственном успехе. Скотт не помнил, для какой поездки фотографировался; судя по влажному блеску глаз, он был тогда под мухой. Сейчас в нем боролись смущение и ностальгия по беспечному, несерьезному парню, не готовому к тому, что его ожидает.
