– Правду аборигены говорят. Каждый раз, когда тебя фотографируют, камера крадет частицу души.
– А, так вот что случилось с Бет Дэвис
[86].
– А у тебя какая? – спросил Скотт, гадая, какую историю рассказал бы паспорт Шейлы.
– Душа?
– Фотография. Уверен, ты на ней бесподобна.
– Я даже на себя не похожа.
– Покажи.
– Нет.
– Брось, тебе ли стесняться?
– Прекрати, я машину веду.
С минуту он не мог понять, почему она так непреклонна. Шейла боялась, что Скотт узнает ее настоящий возраст. И нельзя было намекнуть, что он и так о нем догадывался и ничего страшного нет. Так что он оставил тему, включил мексиканское радио и закивал головой в такт стихающей гармоники.
Скотт не удивился, когда на границе, получив от служащего паспорт, Шейла протянула его, наполовину закрывая рукой и показывая фотографию. Потом синяя книжечка вернулась в сумку.
Полчаса они в отчаянии кружили по пыльному городу в поисках стоянки, нашли, заплатили положенную сумму и купили в ближайшей мастерской комплект подержанных шин. А пока за дополнительные пять долларов их устанавливали, пошли ужинать в закусочную через дорогу.
– Интересно, они со всеми иностранцами так?
– Зато удобно, что мастерская близко.
– Наверняка продали мне мои же шины. Хорошо они тут устроились. А не доволен – иди пожалуйся.
Когда они выехали, сумерки уже сгущались. Скотт прибавил газу и поехал за Шейлой через праздничные огни улиц Тихуаны, мимо тротуаров с проститутками в кичливых платьях, завлекающих моряков в притоны. Поставить-то механик шины поставил, но давление не выровнял, поэтому Скотту казалось, что он пытается совладать с упрямой лошадью, которую все постоянно заносило вправо. После границы Шейла поехала быстрее, будто пытаясь от него оторваться, задние фары ее машины впереди становились все меньше и меньше. Carne asada
[87] за ужином было слишком острым, и теперь в груди надувался огненный шар, готовый разорваться в любую минуту. Скотт представил, как патрульные найдут его перевернувшийся на шоссе автомобиль и свет фонаря выхватит из темноты тело, застрявшее в окне.
Он переключил радио на станцию Сан-Диего, и, как по мановению волшебной палочки, перед ним возник и сам город, сияющий, будто в свете рампы. И желудок, и мысли успокоились. С возрастом Скотт стал мнительным, как и его мать, которой повсюду мерещились знамения смерти и трагедий, а следовало бы научиться благодарности. Важно даже не то, что он вернул машину, а то, что Шейла отменила планы и пожертвовала ему полдня, ни словом его не укорив. Скотт так давно привык ни на кого не рассчитывать, что ее великодушие казалось небывалым подарком, который он не особенно-то и заслужил и который теперь, в теплом воздухе темного «Форда», мчащегося сквозь ночь, развеял всю тягостную нерешительность. Скотт хотел догнать Шейлу и признаться ей в своих чувствах прямо посреди дороги, поблагодарить ее, без всяких шуток, и тем сохранить чудесный дар.
Эта мысль тлела в нем угольком, пока машины ехали вдоль побережья по одноэтажным городкам и рабочим окраинам. Вот и Лос-Анджелес. К тому времени, как они добрались до бульвара Сансет и стали взбираться по извилистой дороге к дому Шейлы, Скотт окончательно уверился, что эта поездка сблизила их так, как не под силу никаким ужинам и танцам. И потому был ошарашен, когда, войдя за Шейлой в дом, увидел опухшие от слез глаза.
– Что случилось? – спросил он озадаченно: мужчин это всегда сбивает с толку.
– Я так больше не могу.
Конечно, Скотт сразу подумал о Зельде. Он уже собрался умолять ее дать ему время, войти в положение, но Шейла отвернулась и стала рыться в сумочке.
– Что бы там ни было…
Он не успел закончить, потому что она наставила на него паспорт, как пистолет.
– Ты хотел посмотреть – смотри!
– Это не важно.
– Важно, – сказала она, настойчиво протягивая книжицу. Скотт отвел ее руку, однако в Шейле появилась зловещая настойчивость. Он взял ее, только чтобы та не полетела на пол. Черная обложка с позолоченным британским гербом – грозным львом и единорогом.
– Что бы там ни было, это не имеет значения.
– Открой.
– Шейла…
– Пожалуйста, Скотт, – прервала она его. – Просто открой. Обсудим потом, если еще захочешь со мной говорить.
– Если захочу говорить?
– Я пойму, если не захочешь.
– Абсурд какой-то!
– Увидишь, что нет.
Тут его озарило – до смешного просто! Донегалл. Они тайно поженились.
Шейла села за стол в гостиной спиной к нему, будто оставляя наедине с самим собой. Скотт сел на диван, где обычно читал, и открыл обложку.
На фотографии она была моложе, волосы тусклее и прямее. Жесткий взгляд, ни тени улыбки, как у заключенной.
Под фотографией имя – да нет, ошибка какая-то. Очередное разгильдяйство бюрократов, способное бросить тень на целую семью еврейской фамилией. Вместо «Шейлы Грэм» значилось «Лили Шейл».
Скотт вопросительно посмотрел на нее:
– Это что?
– Мое имя.
Робинзон в Малибу
Как и все в Голливуде, Шейла выдавала себя не за ту, кем была. Она взяла псевдоним Шейла Грэм в шестнадцать, когда дебютировала на лондонских подмостках. Играла не в серьезных театрах, а танцевала в варьете, пела в мюзиклах и оперетках, а когда пробовалась на роль в настоящей пьесе, ей сказали, что с таким произношением можно играть только горничных и проституток.
К разочарованию Скотта, семья Шейлов была не из богатых. Лили росла в рабочем районе, младшая из шести детей. Отец действительно умер, когда она была совсем маленькой. Мать, переехавшая из Киева, была неграмотной прачкой. Она заболела, когда Лили было шесть, и отослала дочь в еврейский приют, где ее в первый же месяц побрили наголо, а однажды отлупили расческой, когда девочка украла с кухни заплесневелое печенье. Там Лили жила до четырнадцати лет – возраста, с которого можно было начать зарабатывать деньги для семьи.
Они тогда обитали в бедном еврейском квартале Степни-Грин в переулке за пивоварней. Не было ни Алисии, ни тети Мэри, ни отчима. Сводные братья на самом деле были родными, но выжил из всех только один. Генри дезертировал из армии, спал на диване и мучился по ночам кошмарами. Лили жила в одной комнате с матерью, страдавшей раком желудка на ранней стадии, который потом ее и убил. И дочь чувствовала вину за то, что скучала по приютской общей спальне.
