– Какая жалость! – сказала она, глядя в окошко на рододендроны. – Снег совсем сошел.
– Я думал, ты не любишь снег.
– Здесь – люблю. Он напоминает мне Швейцарию.
Зельда имела в виду Гштад и Санкт-Мориц, а не больницы с их зарешеченными лестницами и ванными, выложенными белым кафелем. Почему прошлое выглядело таким неоднозначным? А может, это настоящее – посредственное и пустое? Скотт старался не думать о Шейле и жизни, которая ждала его в Лос-Анджелесе.
– Если меня отпустят, хорошо было бы провести Пасху всем вместе – ты, я и Скотти. Можем снова поехать в Вирджиния-Бич.
– Да, было бы неплохо.
– Поговорю с доктором Кэрроллом.
Скотт хотел пообещать Зельде что-нибудь, возможное или невозможное, чтобы ободрить ее. Он расписался в больничном журнале, обнял на мгновение и стоял рядом, пока сестра не отвела Зельду в палату.
– Пока, Додо! С Рождеством!
– И тебя. – Глядя ей вслед, Скотт пожалел, что сам не принимает ее лекарства.
Миссис Сейр отзвонилась доктору, когда они еще, видимо, были в самолете.
– Похоже, каникулы прошли прекрасно? – спросил он.
– Не совсем. – И Скотт рассказал ему, как с течением времени Зельда все больше уходила в себя.
Доктор кивнул, как будто все шло по плану. Теперь можно снизить дозу и посмотреть, как она отреагирует.
– Но ведь в целом все прошло хорошо? – спросил доктор.
Скотт нехотя согласился. Только на следующий день в морозном Нью-Йорке, повидав Макса и Обера и проведав несколько баров на Третьей авеню, чтобы согреться, он понял, что нужно было ответить.
– Да пошли вы! – выкрикнул он вдруг на весь бар и повторял это с упоением и чувством полного удовлетворения, пока его не вышибли на улицу.
Скотт стоял, покачиваясь; во рту ощущался вкус крови. Сцепиться было приятно – в этом было что-то настоящее, так что он не жалел о сделанном. Противников оказалось несколько, и они со смехом перебрасывали его тычками по кругу. Но и упав, Скотт твердил свое.
«Неверность»
Скотт терпеть не мог возвращаться в пустой дом, в мертвую тишину. В почтовом ящике ждало всего одно письмо – счет от уборщицы. Оказалось, он забыл выключить свет в духовке, а в холодильнике испортилось молоко. Хорошо хоть Боги вернулся.
– Тяжелая рука у твоей тещи, как я погляжу! – сказал он, поворачивая подбородок Скотта, чтобы осмотреть ранение.
Мэйо предложила спрятать синяк на глазу пудрой, и, хотя против распухшей верхней губы косметика помочь не могла, Скотт покорно сел перед ней, как актер в гримерке.
Шейла была недовольна, как он и ожидал, но гнев сменился беспокойством, как только она осмотрела его лицо. И так будет каждый раз, когда он отправляется на восток? Шейла говорила так, словно этому нужно было положить конец. От надежды на это Скотт отказался много лет назад, а укоризна с ее стороны казалась незаслуженной и несправедливой, не ведущей ни к чему хорошему. Скотт не мог понять: в Алабаме он только и мечтал ее увидеть, а сейчас у него голова от нее болела. У Шейлы были новости: агент устроил так, что ей выделили пять минут в одной еженедельной радиопередаче, однако настроение Скотта было безнадежно испорчено. Он не рассказал ей о планах на Пасху, она не пригласила его остаться на ночь. В каком-то смысле он даже был этому рад.
Чтобы прийти в себя, Скотт стал писать. С побережья задувал штормовой ветер, гроза накрыла город, так что погода подходила как нельзя лучше. Он рано вставал и по нескольку часов проводил за кухонным столом, пока дождь барабанил по крыше. Его рассказы годами кормили семью, но когда Зельда заболела, он незаметно утратил дар писать о юной любви, который так ценили в «Пост». Последние несколько рассказов напечатали в «Колльерсе» за гонорар вдвое меньший, чем платили в «Пост», и в «Эсквайре», где платили и того скромнее. Может, Обер и снизил планку, но только не Скотт. Он верил, что и сейчас не хуже других, и, разделываясь с очередным абзацем, над которым долго корпел, кивал с удовлетворением мастера, закуривал очередную сигарету и вновь принимался за работу.
На студии он не показывался на глаза Эдди до тех пор, пока не зажила губа, обед заказывал в кабинет, засиживался допоздна. Из последних сил торговался с Парамором, который, не теряя времени даром, успел переписать в отсутствие Скотта весь сценарий. Записки спускали каждые пару часов. Нельзя ли пересадить Маргарет Саллаван
[97] с постели в кресло-каталку? Это добавит сцене живости. Разве автомобиль обязательно должен быть марки «Даймлер»? Почему бы не «Форд»? На следующей неделе должны снимать сцену 11. Декорации уже готовы.
– И чего они тебе покоя не дают? – спросила Дотти. – Все равно Манк все по-своему сделает.
– Пусть уж лучше он меняет, чем этот поганец.
Алан внимательно посмотрел на нее, вскинув брови:
– И не поспоришь.
– Нацисты не дремлют, – закончила Дотти, и Скотт вспомнил предостережение Эрнеста.
– Хоть в чем-то мы согласны.
– В таком случае ты сделал все, что мог. Пора выталкивать птенчика из гнезда.
– И начать высиживать другое яйцо, – сказал Скотт.
– Это ты уже проходил, – кивнул Алан.
Скотт отдал неряшливые окончательные черновики секретарше, та их перепечатала и отдала секретарше Парамора, тот отнес листы Эдди, он, в свою очередь, послал их Манку, от которого Скотт получил через несколько дней копию сценария с наложенной резолюцией студии: «Одобрено». Его имя все еще значилось первым, но Парамор полностью переписал большую сцену в больнице.
Чтобы отстаивать свое детище, Скотту нужно было лично присутствовать на съемках. Он изложил свои мысли Эдди, однако Манк не хотел, чтобы хоть один из сценаристов путался под ногами. Скотту грех было жаловаться. С третьей попытки обосноваться в Голливуде он наконец получил одобрение, да и картина была многообещающая. Он, можно сказать, добился триумфа, только заняться теперь стало нечем.
«Милый мой Пирожок, – написал Скотт дочери. – Прости, что не увиделся с тобой в Нью-Йорке. Я собирался выгадать полдня и спасти вас с Персиком
[98] от кошмара студенческой столовой, но не смог отделаться от дел в городе. Скажу только, что в итоге оказался опустошен физически и морально, да и компания у меня была не из приятных. Мы с твоей мамой благополучно пережили каникулы в Майами, и она была рада побывать дома. Доктор выписал новые лекарства, которые должны снизить ее возбудимость, но я думаю, терапия зашла слишком далеко. Хотя она вела себя как шелковая, как же ей не хватало привычной живости, которая и делала ее особенной! Надеюсь, к Пасхе мама оклемается и ты сможешь приехать. Потом обсудим подробнее.
