– Мне жаль, что они все испортили.
– Меня предупреждали заранее.
– Тоже верно, – согласилась Шейла.
По пути обратно в зрительный зал они хотели взять по плитке «Херши», но их, как выяснилось, уже распродали.
– Не везет мне сегодня, – вздохнул Скотт.
Билетер отодвинул шторку, пропуская пару в зал. Соседи по ряду заворчали, недовольные очередным беспокойством. Теперь Скотт смотрел не на экран, а на дымчато-серый луч проектора, мерцавший над их головами. Франшо Тоун преследует убийцу Роберта Янга у заснеженной церкви и убивает под хоровой гром «Аллилуйя». Камера замирает на фигуре Франшо Тоуна на фоне церковного витража.
– Этого я не писал, – сказал Скотт.
От всей любовной линии оставили только операцию Маргарет Саллаван и сцену смерти, снятую крупным планом. Даже в эту минуту ее лицо сияло. Дотти была права: картину превратили в мыльную оперу.
В последней сцене Роберт Тейлор и Франшо Тоун уходят с кладбища, а рядом идут призраки их любимых. Все так, как написал Скотт, однако Манк и здесь не удержался от ненужной правки: вместо того чтобы вернуться в город и сражаться, герои отправляются в Южную Америку на поиски приключений. Зрители не нашли ничего лучше, кроме как зааплодировать.
– Не самый счастливый конец, – сказала Шейла.
– Просто все перемешали. У двух нянек дитя без глаза.
На титры Скотт не остался. Выход был рядом, так что им удалось опередить толпу, и, взявшись за руки, Скотт с Шейлой направились прямиком за машиной. Безвестность Скотта снова сыграла им на руку – никто не дергал с поздравлениями или вопросами о том, над чем он работает теперь. Скотт подумал, что надо бы задержаться и извиниться перед Ремарком, но испугался, что наткнется на Манка или Парамора. В каждом смельчаке должно быть благоразумие – или трусость. Слуга подал машину, но теперь проказа приехать на старой развалине уже не казалась смешной. И, убегая от прожектора, они покатили прочь по бульвару Голливуд.
Все выходные Скотт и Шейла провели в Малибу, где никто бы не потревожил их покой. В субботу лил дождь, так что встали они поздно, праздно читали у камина до вечера, слушали три последние сонаты Шуберта. Шейла заваривала чай и проявляла такую заботу, словно Скотт болел. В другой раз он бы ей этого не позволил, сказал бы, что сам прекрасно может о себе позаботиться, но после прошлого вечера он чувствовал себе таким опустошенным, что не стал спорить, боясь нарушить идиллию.
На воскресенье был назначен выпускной Скотти. На воду опустился туман, погода стояла мрачная, под стать его настроению. Скотт заказал для дочери букет с запиской; впрочем, это едва ли могло заменить личное присутствие. По мере приближения заветного часа Скотт решил отвлечься домашними заботами: подмел терраску, собрал выброшенные на берег ветки, чтобы потом их сжечь. Желая подбодрить его, Шейла напекла печенья и собрала корзинку для пикника, прихватив остатки приготовленного Флорой цыпленка и яйца вкрутую. Они прогулялись по пляжу до лагуны, где ручей впадал в море и покачивались на волнах голодные чайки. Шейла взяла с собой покрывало, на котором они улеглись после перекуса и читали друг другу Китса.
Еще когда она призналась, что классическая литература для нее темный лес, Скотт вознамерился это исправить. Но тогда он лишился дара речи. Ему казалось, что Шейла должна была впитать английскую поэзию с молоком матери. Внешний вид обманчив, он заставлял забыть, что она ребенок трущоб. Шейла никогда не читала ни Мильтона, ни Китса, ни Джойса и терялась всякий раз, когда в разговоре Скотта с друзьями всплывало имя Пруста. Но ее готовность учиться пробуждала в Скотте задатки преподавателя, так что он с удовольствием предлагал любимой книги и задавал вопросы, проверяя ее знания, как проверял латынь Скотти. Шейла была единственной студенткой Университета Фицджеральда, но она знала: нет способа вернее поднять ему настроение.
Так они лежали, по очереди читая строфы, декламируя стихи морским котикам и бредущим по пирсу рыбакам. Туман рассеялся, обнажив голубизну неба; вдалеке, подобно Итаке, показался остров Каталины. Потом бродили по камышовому берегу, вспугивая уток с насиженных мест, и топким песчаным островкам в поисках моллюсков. Когда пришло время вытряхивать песок из покрывала и поворачивать назад, Скотт был уверен, что торжественная церемония Скотти тоже подошла к концу и счастливые семьи фотографируются у часовни.
Он переживал за Зельду и надеялся, что Скотти всем довольна. «Прощай, любимый Ньюман, прощай, – напевал он про себя. – Еще вернемся мы не раз!» Где-то до сих пор пылится шапочка и мантия. Жаль, что не вышло приехать. Но тут Скотту стало стыдно уже перед Шейлой.
Она уехала утром, перед самым приходом Флоры, велев садиться за работу и показать этой Кроуфорд, на что он способен. Скотт рассеянно сидел за столом, не зная, как развернуть сюжет, и потому радостно встрепенулся, когда прямо перед обедом услышал звук мотора на подъездной аллее. В дверь позвонили. Скотт ждал, прислушиваясь к тому, как Флора открывает дверь.
– Телеграмма!
Скотт решил, что это Эрнест с мадридских баррикад хочет устроить ему головомойку за то, что позволил испортить картину.
– Мистер Скотт! – крикнула Флора наверх. – Вам телеграмма!
«Поздравляю восторженными отзывами. Вечер Скотти удался. Зельда выезжает завтра юг. Обер».
Первому предложению Скотт удивился, но Эдди Кноф все подтвердил в телефонном разговоре. «Вараети», «Голливуд репортер», «Таймс» – все боготворили Маргарет Саллаван.
– Да они просто идиоты, – сказала Дотти.
– А что, мне понравилось, – возразил Алан.
Дотти узнала, что на попятную перед немцами пошел Майер.
– Манк послал их к черту, вот они и решили действовать в обход.
– Студия не называется «Метро-Голдвин-Манкевич», – сказал Алан.
– Так что Майер отправлял его переснимать целые сцены.
– Так я и думал, – сказал Скотт.
– Там и без того все ясно, – утешила его Дотти. – И ребенок поймет, кто плохие ребята.
Размышляя о «Трех товарищах», Скотт и сам цеплялся за эту мысль.
Картину зрители приняли на ура, Маргарет Саллаван проснулась знаменитой и была номинирована на «Оскар». Оглушительный успех еще больше смутил Скотта, ведь от первоначального сценария почти ничего не осталось. Теперь Эрнест подумает, будто он работал спустя рукава или недостаточно упорно отстаивал свой вариант. А за Эрнестом Скотт оставлял последнее слово, ведь именно он наставлял его вначале. После той встречи Хемингуэй превратился в его политическую, если не творческую, совесть. Был ли Эрнест разочарован, или доволен, или испытывал смешанные чувства – его мнение для Скотта значило многое. Несколько недель он ждал письма, звонка или телеграммы, как кающийся грешник, готовый принять любой приговор, но так ничего и не дождался.
Белли-Эйкес
С летом в Малибу вернулись почти все соседи, и теперь подъездная дорога была заставлена их роскошными автомобилями. Звезды «Метро», «Фокс», «Юниверсал», «Уорнер Бразерс», «Парамаунт Пикчерс» и даже непритязательной «Ар-Кей-Оу» приезжали отдохнуть от съемок для журналов и интервью, привозили с собой поваров, экономок и нянек.
