Внизу у трамвайной остановки напротив рекламного щита со стиральным порошком толпились студийные рабочие, и время от времени останавливались машины – их хозяева скрывались в магазине, загружались там непрозрачными пакетами, возвращались назад и тут же уезжали. В детстве, в Сент-Поле, Скотт любил следить за соседями с крыши трехэтажного дома. И сейчас им овладело то же чувство внутреннего покоя, словно он был стрелком, контролирующим каждый свой вдох и выдох.
Между домами, переходя от одного почтового ящика к другому, тяжелой поступью шагал почтальон. Затем Скотт увидел старого японца – босиком и в майке тот вышел на крыльцо, сложил руки рупором и несколько раз крикнул:
– И-и-и-и-т-у, и-и-и-и-и-и-т-у.
Как только японец зашел в дом, из зарослей у рекламного щита вылез дымчатый кот, неспешно направился к крыльцу, а дойдя до дома, замер и оглянулся, проверяя, не преследует ли его кто.
Неожиданно в дверь постучали. Скотт вздрогнул, словно его поймали с поличным, и, прежде чем сказать «войдите!», сел за стол и взял карандаш.
На пороге возникли Дотти Паркер, а позади нее Алан. Скотт поднялся им навстречу.
– Скотт, дорогой, извини за вторжение. Эдди сообщил, что ты уже здесь. Добро пожаловать в «Железное легкое»!
[15]
– Спасибо. – Скотт обнял Дотти и подставил ей щеку для поцелуя.
Давняя приятельница выглядела уставшей: под глазами наметились круги, а сама она слегка пополнела. Теперь Дотти совсем не напоминала ту загадочную нимфу, которую Скотт знал в молодые и безудержные годы в Нью-Йорке. Пару раз хорошенько перебрав, они оказывались в одной постели, но, к счастью, Скотт почти ничего об этом не помнил. Сейчас они были просто друзьями. Скотт преклонялся перед остроумием и смелостью Дотти, и к тому же оба они предпочитали не ворошить прошлое.
– Рад снова тебя видеть! – Алан хотел, чтобы его рукопожатие было по-мужски крепким, но вышло неубедительно. Он по-прежнему оставался довольно стройным и отлично подходил на главные роли. Дотти и Алан были весьма своеобразной бостонской парой: оба предпочитали мужчин помоложе, ругались как кошка с собакой и все же были неразлучны.
– Эдди сказал, ты тут с восьми, – улыбнулась Дотти. – Не стыдно тебе?
– На твоем фоне мы выглядим бездельниками! – закончил за нее Алан.
– Один ты трудишься в поте лица, – кивнула Дотти.
– До десяти утра хорошо работают только молочники, – заметил Алан.
– Уж он-то знает, – усмехнулась Дотти. – Где ты остановился?
– В «Мирамаре».
– О нет! – воскликнул Алан.
– О да, – в тон ему ответил Скотт.
– Нужно оттуда перебираться, – посоветовала Дотти. – Там же в округе ничего нет.
– Зато есть пляж, – сказал Скотт.
– Пляж для тех, кто не умеет читать, – заметил Алан.
– Пляж для тех, кому не по карману бассейн, – добавила Дотти. – У нас вот есть, и там дешевле, чем в «Мирамаре».
– А мне там нравится.
– Да кто поедет в Голливуд, чтобы жить в Санта-Монике?! Определенно, нельзя тебя там бросать. Впрочем, поговорим об этом за обедом. Мы только поздороваться зашли. Знаешь уже? Завтра приезжает Эрнест.
«Только не это!» – подумал Скотт, но вслух сказал:
– Нет, не слышал.
– Фредди Марч
[16] устраивает небольшой благотворительный вечер – собираем деньги для Испании. Эрнест будет показывать свой фильм
[17]. Прийти тем не менее стоит.
– Чтобы почва дала урожай, ее придется хорошенько удобрить, – произнес Алан многозначительно.
– Может, оно и не слишком приятно, но чтобы заставить гостей раскошелиться, нужна настоящая знаменитость.
– Похоже, там дело не только в деньгах, – сказал Скотт.
– Лучше бы в Голливуде собирали самолеты, – вздохнула Дотти. – Увы, здесь лишь снимают кино. Что ж, мы пойдем. Пора и нам внести свою лепту.
– Да, пора обратно на галеры, – согласился с ней Алан и уже на пороге добавил: – Хорошо, что ты вернулся.
Как только за ними закрылась дверь, Скотт снова прильнул к окну. Кот убежал. Перед магазином стоял «Корд Родстер», на пассажирском сиденье которого скучала крашеная блондинка. С плаката все так же манил рай Эдендейла. За спиной вздохнула вентиляция.
Хорошо, что Дотти взяла его под свое крыло, подумал Скотт; однако мысль, что из всех людей на земле сюда приехал именно Эрнест, его почему-то тревожила. Он бы должен был сердиться на Хемингуэя за то, как тот высмеял его и ему подобных мотов в одной из книг. История получилась пронзительная, хотя и предсказуемая. Правда, других сейчас и не писали. Рубленый, уверенный слог ранних работ Эрнеста когда-то очень нравился Скотту, но теперь тон его книг стал крикливым и почти вульгарным. А его последний роман так и вообще мог принадлежать перу Стейнбека или любого другого бездаря из какого-нибудь левого журнала. Когда «Ночь нежна» хорошо разошлась, именно Хемингуэй нашептал Максу, что он, Скотт, зарыл свой талант в землю. Высказывание это отчасти было правдивое, но совершенно нечестное, и главным образом из-за него он совершенно не горел желанием видеться с Эрнестом.
Скотт читал «Ностромо», когда звонок возвестил о начале обеденного перерыва. Одна за другой распахнулись двери, и коридор наполнился голосами, будто школьники выбежали на перемену. После гробовой тишины от шума Скотту стало не по себе, и он решил дождаться Эдди, чтобы не ходить в одиночестве.
Продюсер привел с собой коренастого лысеющего человечка в ярко-оранжевой гавайской рубашке, который, как оказалось, и был Оппи – Джорджем Оппенгеймером
[18].
– Собаку в нашем деле съел, – сказал о нем Эдди. – «Бен-Гура»
[19] еще не снимали, а он уже здесь работал.
Скотт его не вспомнил.
– Добро пожаловать на борт, старина. – Оппи носил кольцо с рубином, как у бруклинских букмекеров, а рукопожатие его было вялым и влажным. По дороге к столовой он то и дело вытирал лоб мятым платком.
Скотта все подмывало спросить, какое важное дело заставило его сесть за машинку в восемь утра, но из профессиональной вежливости он сдерживался, полагая, что Оппи и сам расскажет, если захочет. Слава богу, Оппенгеймер тоже не задавал ему вопросов – ни о том, с чего вдруг он согласился на работу над «Янки в Оксфорде», ни о том, на кого оставил больную жену и дочь-подростка.
