Рука задрожала. Скотт потер ее, как будто это могло унять неприятные ощущения, сжал и разжал ладонь, прислушиваясь к ощущениям. Внезапная боль прожгла сердце, заставив его вздрогнуть и стиснуть зубы.
– Ох черт! – пробормотал он, пытаясь нащупать стул.
В глазах потемнело. Спустя несколько минут все прошло, на коже еще оставался холодный липкий пот – Скотт промакнул лоб платком, но он уже мог встать и идти.
– Эй, мистер! – окликнул его продавец. – Сигареты забыли!
Доктор сказал, что это был спазм, прописал максимальную дозу лекарства и окончательно запретил курить.
А еще никаких интимных связей и лестниц. Главное – покой. Работать разрешалось всего по несколько часов в день.
Шейла побоялась оставлять Скотта одного и поселила у себя во второй спальне.
– Так всего-то был нужен сердечный приступ! – пошутил он.
Скотт чувствовал себя неплохо, но, как и Стар, знал, что сердце нездорово, и ждал от него подвоха. Неоткрытую пачку сигарет он выкинул в окно, колу пить бросил. Послать Фрэнсис за припрятанной бутылкой Скотт не мог и впервые в жизни почувствовал себя настоящим трезвенником. Из слабостей остались только пироги Милдред и перечитывание написанных за день страниц, если нападала бессонница.
Предчувствие его не обмануло. Роман выходил на совесть. Скотт упивался безграничным счастьем – он не ошибся! Но трех часов в день не хватало. Комнатка была тесновата, туда и стул едва помещался, не то что письменный стол. Фрэнсис устраивалась у изголовья, как сиделка, и записывала за ним стенографией. В полдень она забирала готовое в гостиницу Скотта и возвращалась со свеженапечатанными листами. Закончить планировали в феврале, самое позднее – в марте. Макс не возражал: Скотт все равно опоздал со сдачей романа на три года.
«Случай неприятный, но все обошлось, это не приступ, и чувствую я себя уже намного лучше, – написал Скотт дочери. – Не хочу портить вам с мамой Рождество, так что, пожалуйста, не говори ей ничего, когда приедешь. Отнесись к маме и бабушке с пониманием. У них выдался непростой год».
Несколько недель он не выходил из дома, а в пятницу, тринадцатого, они с Шейлой отправились на званый ужин к Пепу и Айлин в северный Голливуд. Погода стояла теплая, и ужинать сели на заднем дворе. Пеп готовил барбекю из собственноручно подстреленного вальдшнепа, однако всех уверял, что это нью-йоркский голубь. Говорили о Лондоне, трехмесячных бомбардировках; в целых районах не осталось камня на камне. Шейла решила показать собеседникам масштаб на Лос-Анджелесе.
– Представьте, что с лица земли стерли весь Голливуд и половину Беверли-Хиллз.
– Да с удовольствием! – ответила Дотти.
Танцевать Скотту было нельзя, и после ужина он остался с Дотти смотреть, как Алан с Шейлой и Боги с Мэйо скользили под ночным небом. Дотти пила виски с самого прихода, а в пьяном виде она становилась хмурой и совершенно не следила за языком. Скотт не привык сидеть трезвым в одиночку и уже хотел домой, где его дожидались свеженькие страницы.
– Вот же сука! – сказала она.
– Полегче!
– Я про Алана. Я говорила? Вырезали мне все. Чик-чик.
– Сочувствую.
– Да все равно там ничего не работало. Зато ему, голубку, теперь точно нечего бояться детей. А у тебя как?
– Что?
– С детьми? – Она махнула рукой на Шейлу. – У твоей-то все на месте.
– Не знаю.
– А надо бы. Всем нужны дети.
– Не знаю, хочет ли их она.
– Значит, дура. У вас будут красивые. Вы ведь красивые. – «Каасивые». Дотти с силой чокнулась с ним, пролив виски на скатерть, промакнула пятно пальцами и стряхнула брызги через плечо – на удачу.
– Глянь на него, – сказала она. – Если я его когда-нибудь убью, не удивляйся.
По пути домой Скотт передал Шейле их разговор, выпустив кое-какие места.
– Да, кажется, я слышала об операции.
– А я – нет.
– Еще говорят, что Алан нашел себе другую.
– Другую?
– Так говорят.
– Неудивительно, что она бесится. – Скотт смотрел, как тени от уличных фонарей проплывают по ее лицу. – Спрашивала, заведем ли мы детей.
– Так и спросила?
– Да.
– И что ты ответил?
– Сказал, что не знаю, хочешь ли этого ты.
– Хочу, – сказала она, взглянув на Скотта и с вызовом улыбнувшись.
– Она обрадуется.
– Кто знает.
До Рождества оставалась неделя, Шейла хотела елку. Скотту ничего нельзя было поднимать, так что установить ее помогла Фрэнсис. Верхушку кривоватого дерева украсили звездой из Японии. Ножницами для кромок Шейла обрезала неровные ветви и придала ели желанную форму. Под рассказы Скотта о детстве она украшала каминную полку благоухающими восковницей свечами в вазочках, а на закате зажгла фитили, и он будто вернулся в дом бабушки Маккуилан. За окнами падал снег.
Для Скотти был приготовлен особый подарок: Скотт обратился к отцу Фрэнсис, чтобы тот переделал одну из старых шуб Шейлы из чернобурки, которую она уже не носила. У старика оказались золотые руки, и когда Шейла увидела шубу на Фрэнсис, тут же захотела ее вернуть.
В пятницу снова вышли в свет – в «Пантаджес»
[183] давали показ для прессы «Того, что называют любовью» с Мелвином и Розалинд
[184] в роли молодоженов. Замысел был одновременно и чудным, и смелым, и совершенно неестественным. Молодая жена предлагает мужу отложить первую брачную ночь на три месяца, желая проверить совместимость характеров в семейной жизни. Скотт съел три шоколадки и теперь смотрел на зрителей так, как смотрел бы Стар, недовольный количеством зрителей в зале. Нужно же было учесть, что все еще сидят по домам после Рождества. Каждый раз, когда экран вспыхивал светом, из темноты проступали подвесные люстры и позолоченные барельефы на потолке. Может, мысли эти навевал праздник, но по размерам и роскоши кинотеатры напоминали храмы. Ежедневно миллионы верующих приходили услышать новую притчу. И если актеры были их святыми, то кем были продюсеры?
Мелвин Дуглас прошел через все искушения и уже почти получил вожделенную награду, как в самом конце подхватил страшную сыпь. Так что со счастливым концом и ему, и зрителям предлагалось подождать как-нибудь до следующего раза. Стар бы такое никогда не пропустил. Медленно и безучастно, будто только проснувшись, люди вставали и тянулись к гардеробу. Скотт поднялся и тоже стал пробираться через ряд, встав в главном проходе за Шейлой. Внезапно свет в зале мигнул, и заряд тока прошел через руку Скотта в шею, где перешел в жжение.
