Даже шумная вентиляция не помешала «Ностромо» нагнать сон на Скотта, и он решил выпить колы и прогуляться за ворота к магазину. Волны зноя, разливавшиеся по трамвайным путям и дороге, вызвали в его памяти Монтгомери, с его ставнями на окнах и темными тенями деревьев. По вечерам Скотт расстегивал верхнюю пуговицу лейтенантского мундира и отправлялся на танцы, где местные красавицы выбирали себе кавалеров из молодых офицеров и под разноцветными фонариками танцевали с ними, прижимаясь так близко, что нежный аромат духов напоминал о себе даже на утреннем построении. Конечно, как и любой молодой человек, Скотт всегда хотел, чтобы предпочтение отдавали ему…
Интересно, в какой момент в нем умер романтик?
Скотт пробирался по жаре через высокую траву, прекрасно осознавая, что кто-нибудь сейчас наверняка наблюдает за ним с четвертого или пятого этажа «Железного легкого» – многим было любопытно, выйдет ли он из магазина с бутылкой.
Словно в ответ на эти мысли, в поле его зрения попал уже знакомый дымчатый кот, который, сидя на подоконнике, следил за ним равнодушным взглядом.
– И вам доброго дня, Мистер Иту. Согласен, жарковато сегодня, – проговорил Скотт, проходя мимо.
В магазине он сразу заметил «Гордонс» – свой любимый джин, – однако взял лишь колу и плитку шоколада «Херши». Цены здесь кусались – ничего удивительного, ведь магазинчик располагался в удобном месте, прямо у ворот.
Заплатив, Скотт отказался от пакета и, держа содовую на виду в знак безупречного поведения, пошел обратно вдоль трамвайных путей.
Шоколад и кола помогли ему пережить остаток дня. В тишине прохладного кабинета он набросал рассказ о полузащитнике, который, выйдя наконец со скамейки запасных, провалил важный матч и стал изгоем всего студенческого городка. История была самая обычная – ничего выдающегося, но Скотту было приятно заняться делом (к шести вечера, когда звонок объявил о конце рабочего дня, на его столе лежали четыре полноценные страницы). Однако еще приятнее была мысль, что сегодня он заработал две сотни долларов.
Перед уходом Скотт попрощался с Эдди, Дотти, Аланом и Оппи и, влившись в поток рабочих и статистов, побрел по центральной аллее к воротам. Студия стремительно пустела, будто город при эвакуации. Чем дальше он шел, тем меньше людей встречал. Наконец, повернув на пятую аллею и пройдя под водонапорной башней, он остался совсем один. Над дверью одиннадцатого павильона горела красная лампочка, возвещавшая о том, что здесь творят сказку и посторонним вход сюда воспрещен, а на грифельной доске, рядом, значилось имя режиссера картины – некоего Бевинса. Что именно здесь снимали, Скотт так и не понял, но наверняка это была какая-то второсортная мелодрама. Съемки и сейчас производили на него впечатление сказки и вызывали ни с чем не сравнимое чувство, которое возникало разве что еще только на Бродвее. Здесь не просто соединялись красота и деньги. Его оплакиваемый покойный покровитель, Тальберг, знал нечто, о чем ныне здравствующий Л. Б. Майер даже не имел понятия. Вне всякого сомнения, в фильмах – в лучших из них, – как и в лучших произведениях литературы, превыше всего он ценил полноту жизни. Скотт дважды путешествовал на Запад, но тогда он не мог еще уловить эту истину. Теперь же, стоя перед закрытым павильоном, он решил для себя, что о времени, проведенном здесь, будет думать как о перспективе, а не как о ссылке.
Машина ждала его на стоянке, однако за день салон так нагрелся, что в нем было жарко, как в печке. Скотт повернул ключ зажигания. Ничего не произошло. Бензина в баке было достаточно, значит, проблема состояла в чем-то другом. Скотт рывком потянул дроссель и заранее выжал сцепление. Ничего. Он попробовал снова, на этот раз дернув резче, словно пытаясь застать двигатель врасплох, – безрезультатно.
Да он эту треклятую машину только вчера купил!
Скотт вспомнил продавца на бульваре Уилшир, его улыбку и оценивающий взгляд. Естественно, он надул простофилю в шерстяном костюме!
Скотт вытер ладонями изрядно взмокшее лицо, вылез из салона и, в сердцах захлопнув дверцу машины, побрел к главным воротам.
«Сады Аллаха»
Едва Скотт вошел в отель, как сразу вспомнил, что был здесь на одной из шумных вечеринок – а точнее, на последней, – когда приезжал в Лос-Анджелес раньше. Отель, оформленный в восточном стиле, по духу оставался исключительно американским. На квадратной территории, кроме главного здания, имелось еще несколько небольших вилл, расположенных вокруг бассейна, формой напоминавшего Черное море, с берегов которого – из далекой Ялты – и прибыла в Америку бывшая хозяйка
[31] «Садов Аллаха». Было время, когда она сурьмила глаза и снималась с самим Валентино
[32], а теперь, всеми забытая, жила квартиранткой в собственном доме. В соответствии с названием отель и правда напоминал оазис: финиковые пальмы, тонкие эвкалиптовые деревья, пышные бугенвиллии не только скрывали его от посторонних взглядов, но и служили раем для колибри и бабочек. Вокруг бассейна теснились домики в миссионерском стиле – белые бунгало с терракотовой черепицей.
Скотт вспомнил тот далекий вечер перед отъездом и стройную обнаженную Таллулу Бэнкхед
[33] на самом краю вышки, застывшую, словно литая фигурка на капоте машины. Допив мартини, Таллула царственно отдала бокал и эффектно прыгнула вниз – совсем как Зельда. Скотт аплодировал вместе со всеми, но сердце его сжималось при мысли о жене… Сейчас он уже и не помнил, были ли на той вечеринке Бенчли и Дотти. Возможно, и были. Те годы казались призрачными, все виделось как в тумане. Да и вообще, все ли его воспоминания реальны?..
Бенчли в пиджаке и галстуке болтался у бассейна с Хамфри Богартом
[34]. Тот пришел на вечеринку с какой-то белокурой женщиной, одетой во все белое, но, как выяснилось, это была не жена, а незнакомая Скотту актриса Мэйо Мето
[35]. В плавках Богарт походил на мускулистую куклу с непропорционально большой головой. Он тут же подлетел к Скотту и с жутковатой ухмылкой энергично пожал его руку:
– Да это же сам Скотт Фицджеральд! Помните меня?
– Как же не помнить! Вы снимались в «Окаменелом лесу», – сказал Скотт, уловив тонкий запах можжевеловой настойки, исходивший от Богарта, хотя еще не наступило время обеда.
