Когда мы оба оказываемся внутри, то тяжело дышим от усталости. Закрыть крышку – абсолютная необходимость! – намного труднее, чем открыть, поскольку сказывается усталость. Руки меня почти не слушаются.
Первый шаг – закрыть теплозащитное покрытие внешнего люка, сильно поврежденное солнцем, как и почти все наше оборудование, испытывающее воздействие жесткого излучения. Покрытие больше не прилегает вплотную – оно деформировалось, приняв форму картофельного чипса, – и требуется большая ловкость, чтобы надежно его закрепить. Когда теплозащитное покрытие закрыто, нужно заново подключиться к фалу коммуникаций, подающему в наши скафандры кислород, воду и электричество от систем станции вместо собственной системы жизнеобеспечения скафандра. Это далеко не просто, но через несколько минут мы правильно устанавливаем соединения.
Несмотря на усталость, мне удается надежно закрыть и зафиксировать крышку люка. Пока вокруг свистит нагнетаемый воздух, мы с Челлом пытаемся отдышаться после утомительного возвращения на станцию. Нам придется подождать около 15 минут с несколькими проверками на герметичность, чтобы убедиться, что люк полностью закрыт, а в шлюзовом отсеке тем временем устанавливается такое же давление, как и везде во внутренних помещениях станции. Пока длится ожидание, я пытаюсь нормализовать давление на барабанные перепонки, прижимаясь носом к подушечке внутри гермошлема и с силой выдувая через него воздух (это устройство позволяет зажать нос без помощи пальцев, чтобы продуть уши приемом Вальсальвы). Для этого требуется гораздо больше сил, чем я предполагал, – впоследствии я обнаружу, что у меня из-за перенапряжения лопнуло несколько кровеносных сосудиков в глазных яблоках.
Мы провели в скафандрах уже 11 часов.
В какой-то момент в процессе наддува шлюзового отсека мы теряем связь с Землей. Это означает, что некоторое время нас не будет в трансляции NASA TV и можно говорить, что хочешь.
– Гребаное безумие, – отзываюсь я о нашем выходе в открытый космос.
– Точно, – соглашается Челл. – Я умотался.
Мы оба знаем, что через девять дней должны будем повторить выход.
Крышка люка открывается, и мы видим улыбающегося Кимию – дело почти сделано. Кимия и Олег тщательно осматривают наши перчатки и многократно фотографируют их, чтобы отослать снимки на Землю. Перчатки – самая уязвимая часть экипировки, подверженная порезам и истиранию, и специалисты хотят узнать как можно больше о том, как они перенесли сегодняшнее испытание. Любые дырочки легче заметить, когда в скафандрах еще поддерживается давление.
Когда мы готовы снять скафандры, Кимия помогает нам сначала избавиться от гермошлемов. С одной стороны, это облегчение, с другой – нам будет не хватать чистого воздуха: поглотители СО2 в скафандрах гораздо лучше справляются со своей задачей, чем «Сидра». Выбраться из скафандра было сложно даже на Земле, где нам помогала гравитация, удерживавшая наши тела на полу. В космосе мы со скафандром парим как одно целое, и необходимо, чтобы Кимия с усилием тянул за рукава, одновременно толкая штанины ногами в противоположном направлении. Высвобождение из кирасы приводит на ум роды у лошади.
Освободившись от скафандра, я вдруг осознаю, насколько утомительно было просто находиться в нем, не говоря уже о целом дне изматывающей работы. Мы с Челлом направляемся в PMM, где снимаем длинное нижнее белье и избавляемся от использованных памперсов и биомедицинских датчиков. Мы быстро «принимаем душ» (обтираем засохший пот влажными салфетками и насухо вытираемся полотенцами) и едим впервые за 14 часов. Я звоню Амико и рассказываю, как все прошло. Она наблюдала за нашим выходом из Центра управления полетом, но хочет услышать от меня, что я чувствовал. Этот выход в открытый космос беспокоил ее больше любой другой задачи моей экспедиции.
Когда она отвечает на звонок, я говорю:
– Привет, это было нечто. Даже не знаю, как это описать. Чертово безумие.
– Я так горжусь тобой! – говорит она. – Я извелась, наблюдая.
– Ты извелась? – подшучиваю я, хотя понимаю, что она имеет в виду.
Она находилась в ЦУП с трех часов ночи по времени Хьюстона, не ела и даже не отлучалась в туалет, пока я благополучно не вернулся на станцию.
– Даже больше, чем во время запуска. По крайней мере, я могла попрощаться с тобой перед стартом. Сегодня я знала, что, если что-нибудь случится, мне придется смириться с тем, что мы не виделись семь месяцев.
Она рассказывает, как счастлива за меня, что мне удалось выйти в открытый космос после стольких лет в качестве астронавта, и добавляет, что все в НАСА разделяли ее воодушевление.
– Я едва жив. Не уверен, что хочу это повторять.
Я признаю, что это было веселье «второго типа» – которое чувствуешь уже после того, как все закончится, – но знаю, что к моменту нашего следующего выхода в открытый космос опять буду готов. Прежде чем нажать отбой, я говорю, что люблю ее.
Этим вечером мы идем в российский сегмент на небольшое торжество. Успешный выход в открытый космос – одно из событий, наряду с праздниками, днями рождения, прибытиями и отлетами членов экипажа, требующих особого ужина. Сегодняшний будет коротким, поскольку мы с Челлом устали. За едой мы обсуждаем день: что удалось, что нас поразило, что мы в другой раз сделаем иначе. Я хвалю Челла, понимая, что он до сих пор пережевывает момент с несвоевременным включением охлаждения. Он знает, что я не расточаю незаслуженных похвал, и надеюсь, это поможет ему завершить сегодняшний день с чувством удовлетворения. Я снова говорю Кимии, как безупречно он обеспечил внутрикорабельную поддержку нашего ВКД, и еще раз благодарю русских за помощь. В такие дни очевидно, что наш экипаж стал настоящей командой, и это одна из наград за самый трудный день в моей жизни.
После того как мы пожелали друг другу спокойной ночи, я забираюсь в спальный мешок, выключаю свет и пытаюсь заснуть. Завтра исполнится 100 дней, как Челл, Кимия и Олег находятся в космосе. Нам с Челлом понадобится какое-то время восстанавливать силы, прежде чем начинать подготовку ко второму выходу в открытый космос. Он будет еще более сложным и изматывающим. Но сейчас можно отдыхать. Одно из главных испытаний этого года позади.
Как-то вечером, позвонив отцу спросить, как дела, я узнаю, что умер мой дядя Дэн, мамин брат. Большую часть жизни он страдал тяжелым заболеванием костей, и его смерть не становится неожиданностью, но все-таки кажется ранней, ведь он всего на 10 лет старше меня. Когда нам с Марком было около десяти, дядя Дэн какое-то время жил у нас в цокольном этаже, и, поскольку по возрасту он был ближе к нам, чем к маме, я всегда видел в нем скорее старшего брата, нежели дядю. В разговоре с отцом я замечаю, что, пока я в космосе, смерть проявляет не больше терпения, чем жизнь. То, что я не смог попрощаться с Дэном и вернусь нескоро после похорон, напоминает, что я пропускаю моменты, которые не смогу наверстать.
Через несколько дней я останавливаю Челла, пролетающего через американский «Лэб», и с серьезным выражением лица прошу уделить мне минуту.
