Мы слышим снаружи гул, с которым плотный воздух атмосферы обтекает капсулу, следовательно, близится момент раскрытия парашюта. Это единственный полностью автоматизированный этап входа в плотные слои атмосферы, и мы сосредоточиваемся на мониторе в ожидании, когда загорится подтверждающий индикатор. Это длится недолго – может быть, одну-две секунды до того, как мы почувствуем рывок от вышедшего парашюта, но мы все равно смотрим. Теперь все зависит от парашюта, изготовленного на старой фабрике под Москвой рабочими столь же преклонных лет по стандартам качества, унаследованным от советской космической программы. После всего, что я испытал за этот год, – долгих дней, изнурительных выходов в открытый космос, пропущенных дней рождений и праздников, личных и профессиональных проблем – все зависит от парашюта. Мы падаем со скоростью звука. Падаем, ждем и смотрим на монитор.
Резкий рывок, парашют подхватывает нас, капсулу бешено болтает и швыряет. Я слышал, как эти ощущения сравнивают с крушением поезда с последующей автокатастрофой и завершающим падением с велосипеда. Я бы описал собственный опыт как подобие спуска по Ниагарскому водопаду в бочке, охваченной пламенем. При неправильном умонастроении это был бы сплошной ужас, и мне приходилось слышать, что некоторые люди в этой ситуации его и испытывали. Однако мне это нравится. Это катание на ярмарочной карусели, прокачанной стероидами.
Бортовая документация Миши отрывается от страховочного фала и летит мне в голову. Я подаюсь вперед и хватаю его левой рукой. Мы трое восхищенно переглядываемся.
– Захват левой, достойный Суперкубка! – восклицаю я, не успев сообразить, что Сергей и Миша могут и не знать, что такое Суперкубок.
Этот момент не только позволяет мне похвастаться физической формой, но и убедительно демонстрирует, что «Союз» не вертится и не болтается с такой бешеной скоростью, как нам кажется. В значительной степени ощущение движения вызвано чрезмерной реакцией вестибулярного аппарата на воздействие гравитации.
После шума и тряски падения минуты, что мы дрейфуем по прихоти парашюта, поражают странным покоем. После я увижу фотографию нашего «Союза», висящего под бело-оранжевым куполом над пушистым одеялом облаков. Сброшенный тепловой экран увлек за собой сгоревшее защитное покрытие иллюминаторов. Солнечный свет льется в иллюминатор у моего плеча, и земная поверхность неуклонно приближается.
Из кружащих поблизости вертолетов спасатели через систему связи ведут отсчет расстояния, отделяющего нас от приземления.
«Откройте рот», – напоминает чей-то голос по-русски. Если не отодвинуть язык от зубов, его можно откусить при ударе о землю. Когда мы всего в 5 м от поверхности, включается двигатель «мягкой» посадки (таково название, хотя я по опыту знаю, что посадка – какая угодно, только не мягкая). В момент касания тяжелый удар о Землю отдается мне в позвоночник. Голова отскакивает от кресла и снова ударяется в него, как в автомобильной аварии. Сели. Мы приземлились в таком положении, что крышка люка обращена вверх, а не в сторону, – это редкость. Нам придется прождать на несколько минут дольше обычного, пока спасатели не принесут лестницу, чтобы вызволить нас из обгоревшей капсулы.
Когда крышка люка открывается, «Союз» заполняет насыщенный аромат воздуха и бодрящая зимняя стужа. Фантастический запах! Мы обмениваемся приветствием кулак о кулак.
После того как Сергей и Миша покинули капсулу, я с удивлением обнаруживаю, что могу самостоятельно отстегнуть ремни, выбраться из кресла и дотянуться до люка над головой, несмотря на сокрушительную мощь гравитации. Я помню возвращение из полета STS-103 после всего 8 дней – казалось, я вешу килограмм 300. Сейчас с небольшой помощью спасателей я выбираюсь из капсулы и, сев на край люка, оглядываю окружающий ландшафт. Потрясающе, как здесь много людей – возможно пара сотен. Неописуемо странно видеть одновременно больше горстки человек, и меня ошеломляет это зрелище. Я в приветственном жесте поднимаю вверх ладонь, сжатую в кулак. Я дышу, воздух наполнен фантастическим запахом, сладковатой гарью оплавленного «Союза» и жимолостью. Российское космическое агентство обязывает участников поисково-спасательной службы помочь нам спуститься из капсулы и усадить на раскладные стулья поблизости, чтобы нас осмотрели врачи и медсестры. Мы соблюдаем правила русских, когда летаем с ними в космос, но я бы хотел, чтобы мне позволили самостоятельно уйти с места посадки. Я совершенно уверен в своих силах. Здесь мой врач экипажа Стив Гилмор, я вспоминаю, как много значили для меня его медицинский опыт и дружба. Долгие годы он и другие врачи трудились в поте лица, чтобы я оставался в состоянии готовности к полету, и позволили мне благополучно летать, хотя было бы проще списать меня. Я замечаю Криса Кэссиди, главу Офиса астронавтов, и моего друга Джоэла Монтальбано, заместителя руководителя программы МКС. Рядом с Сергеем и Мишей я вижу отца Сергея, бывшего космонавта, и Валерия Корзуна. Чуть дальше сотрудники поисково-спасательной службы – с некоторыми я познакомился в России в 2000 г., проходя зимний курс выживания, оценил их преданность делу и привык на нее полагаться. Я замечаю, что Миша улыбается и машет им, и не сомневаюсь, что он вспоминает своего отца, некогда одного из них.
Крис подает мне спутниковый телефон. Я звоню Амико на мобильный, зная, что она сейчас в Центре управления полетами в Хьюстоне, где вместе с Самантой, моим братом и близкими друзьями смотрела трансляцию на огромных экранах (Шарлотт следила за нашим приземлением из дома в Вирджиния-Бич).
– Как все прошло? – спрашивает Амико.
– Это было чертовски допотопно, – отвечаю я, – но эффективно.
Я говорю, что чувствую себя прекрасно. Если бы я был участником первой экспедиции к Марсу и только что коснулся поверхности Красной планеты после годичного пути и бешеного спуска в пламени сквозь атмосферу, то смог бы выполнять любые необходимые действия. Один из самых важных ответов, который должен был дать мой полет, – короткое «да» или «нет»: можно ли прилететь на Марс работоспособным? Я бы не хотел строить жилище или шагать десять миль, но знаю, что смог бы постоять за себя и других в нештатной ситуации, и это триумфальное чувство.
Я говорю Амико, что мы скоро увидимся, и впервые за целый год не кривлю душой.
Эпилог: жизнь на Земле
Меня часто спрашивают, чему я научился за год в космосе. Иногда кажется, люди хотят услышать о выдающемся научном открытии или прорыве, о чем-то таком, что поразило меня (или ученых на Земле), словно космический луч, угодивший в мозг в кульминационный момент полета. Я не в силах оправдать их ожидания. К чему я готовился, то, по большей части, и произошло. Сейчас, когда я пишу эти строки, результаты еще анализируются, и ученые в восторге от того, что успели узнать. Генетические различия, проявившиеся у нас с братом за этот год, обещают принести новые знания, и не только о том, что космический полет делает с нашими телами, но и о нашем старении здесь, на Земле. Проведенные нами с Мишей исследования перемещения жидкостей в организме также являются многообещающими в плане укрепления здоровья астронавтов в длительных экспедициях. Мои наблюдения за состоянием собственных глаз – судя по всему, не испытавших дальнейшей деградации, – подскажут ответ на вопрос о том, что́ повреждает зрение астронавтов, углубят понимание анатомии и болезней глаз в целом.
