Мы говорим не думая, мысленно улыбнулась Элинор, а вслух сказала ласково:
– Тебе, наверное, очень одиноко.
Я хочу заботы и нежности, а вместо этого веду с эгоистом дурацкий бессмысленный разговор.
– Да, наверное, тебе очень одиноко, – повторила она.
Люк тронул ее руку.
– Тебе так повезло, – сказал он. – У тебя была мама.
2
– В библиотеке нашел, – объявил Люк. – Клянусь!
– Невероятно! – воскликнул доктор.
– Смотрите. – Люк положил фолиант на стол и открыл титульную страницу. – Смотрите, он своей рукой это написал: «СОФИИ АННЕ ЛЕСТЕР КРЕЙН, на память от любящего и преданного отца ХЬЮ ДЕСМОНДА ЛЕСТЕРА КРЕЙНА, для просвещения и наставления в жизни, двадцать первого июня 1881 года».
Теодора, Элинор и доктор сгрудились у стола. Люк перевернул страницу.
– Видите, – сказал он, – его дочери предстоит учиться кротости. Он явно изрезал для своего творения множество старинных книг. Некоторые картинки мне знакомы, и они все приклеены.
– Тщета человеческих свершений, – печально произнес доктор. – Только подумать о книгах, которые Хью Крейн испортил, чтобы сделать свою. Вот гравюра Гойи – жуткое зрелище, а уж для маленькой девочки и подавно.
– А под картинкой подпись, – сказал Люк, – «Чти отца и матерь своих, дщерь, подаривших тебе жизнь и принявших на себя тяжкое бремя: вести дитя в невинности и праведности по узкому пути спасения к вечному блаженству, дабы в конце предать Господу душу благочестивую и добродетельную; помысли, дщерь, как ликуют Небеса, зря души этих младенцев, кои возносятся ввысь, не познав еще греха и вероломства, и соблюди себя в той же чистоте».
– Бедняжка, – выговорила Элинор и тут же ахнула: Люк перевернул страницу и открыл следующий моральный урок Хью Крейна, проиллюстрированный изображением змеиного рва. Под ярко раскрашенными извивающимися змеями было четкими печатными буквами с позолоченными инициалами выведено: «Удел рода человеческого – вечное проклятие; ни слезами, ни раскаянием не смыть первородного греха; чурайся мира сего, дщерь, да не затронут тебя его похоти и неблагодарность. Блюди себя, дщерь».
– Дальше ад, – сказал Люк. – Слабонервным лучше не смотреть.
– Я отвернусь, – ответила Элинор, – а вы прочтите вслух.
– Разумно, – заметил доктор. – Иллюстрация из Фокса
[11]. Исключительно малопривлекательная смерть, на мой взгляд. Впрочем, кто может понять мучеников?
– Нет, все-таки глянь сюда, – сказал Люк. – Видишь, он подпалил угол страницы, на которой написал: «О если бы ты хоть на миг услышала вопли и стенания несчастных душ, обреченных вечному огню! О если бы твои очи хоть на миг узрели багровое зарево неугасимого пламени! Увы грешникам, вверженным в нескончаемую муку! Дщерь, сейчас твой отец поднес к углу страницы свечу и видел, как бумага съежилась и почернела от жара. А ведь пламя свечи пред пламенем гееннским – что одна песчинка пред целой пустыней, и как бумага горит даже от слабейшего огня, так и твоя душа будет пылать вечно в пламени тысячекратно злейшем».
– Наверняка он каждый вечер читал ей это перед сном, – вставила Теодора.
– Погоди, – сказал Люк, – ты еще не видела рая. На это даже ты можешь взглянуть, Нелл. Блейк. Немного суров, на мой вкус, но много лучше ада. Слушайте: «Свят, свят, свят! В чистом свете небес ангелы неумолчно славят Его и друг друга. Дщерь, здесь я буду тебя ждать».
– Какой подвиг любви! – заметил доктор. – Сколько часов ушло, чтобы все это задумать, прилежно вывести каждую букву, позолотить…
– А вот семь смертных грехов, – сказал Люк. – Думаю, старикан сам их рисовал.
– Над Обжорством он явно потрудился от души, – подхватила Теодора. – Боюсь, теперь аппетит у меня отбило на всю жизнь.
– Погоди, там еще Похоть будет, – пообещал Люк. – Вот уж где старый Хью превзошел самого себя.
– Нетушки, с меня хватит, – ответила Теодора. – Я посижу с Нелл, а вы, если найдете особо поучительный пассаж, который, по вашему мнению, будет мне полезен, зачитайте его вслух.
– Вот Похоть, – сказал Люк. – Неужто такая женщина могла кого-то привлечь?
– Боже мой, – проговорил доктор. – Боже мой.
– Ну точно он сам рисовал, – повторил Люк.
– Для ребенка?! – Доктор был возмущен. – Для дочери?
– В ее персональном альбоме. Обратите внимание на Гордыню – вылитая Нелл.
– Что? – встрепенулась Элинор.
– Люк шутит, – успокоил ее доктор – Не смотрите, моя дорогая. Люк вас просто дразнит.
– Теперь Лень, – объявил Люк.
– Зависть, – сказал доктор. – И как бедное дитя посмело преступить…
– Последняя страница, на мой взгляд, самая лучшая. Здесь кровь Хью Крейна. Нелл, хочешь посмотреть на кровь Хью Крейна?
– Нет, спасибо.
– Тео? Тоже нет? Тогда я настаиваю, чтобы вы ради собственного блага выслушали, что Хью Крейн пишет в заключение своей книги: «Дщерь, священные пакты скрепляются кровью, и я взял сок жизни из собственного запястья, дабы связать тебя нерушимой клятвой. Живи добродетельно, будь кроткой, веруй в своего Спасителя и полагайся на меня, твоего отца, и тогда, обещаю, мы вместе унаследуем вечное блаженство. Следуй наказам твоего любящего отца, который в смирении духа составил для тебя эту книгу. Да послужат мои слабые усилия своей цели и да отвратят они мое дитя от ловчих ям мира сего, дабы нам соединиться в Царствии Небесном». И подписано: «Твой вечно любящий отец, в этом мире и в следующем, виновник твоего бытия и хранитель твоей добродетели, со смиренной любовию, Хью Крейн».
Теодора поежилась.
– Как же он, наверное, кайфовал, подписывая свое имя собственной кровью, – сказала она. – Так и вижу его хохочущим до колик.
– Нехорошо это все, неправильно, – покачал головой доктор.
– Она ведь была совсем маленькая, когда ее отец уехал за границу, – сказала Элинор. – Вряд ли он ей это читал.
– Наверняка читал, склонившись над колыбелью и выплевывая слова, чтобы они закрепились в детской головке, – возразила Теодора. – Хью Крейн, ты был гадким старикашкой, ты выстроил гадкий дом, и если ты меня слышишь, я хочу сказать тебе в лицо: я надеюсь, ты будешь вечно гореть в этой мерзкой картинке без всякой передышки.
Она резким, издевательским жестом обвела комнату, и с минуту все молчали, словно ожидая ответа. Потом дрова в камине рассыпались с тихим треском, доктор взглянул на часы, и Люк встал.
