– Столько грязи нанесли в прихожую – не отмоешь, – и вздохнула.
Я обрадовалась, что она думает о доме и позабыла о поселковых, которые толпятся на улице.
– А где Иона? – опомнилась я. – Где? В сумраке веранды я заметила на ее лице слабую улыбку.
– Он тоже рассердился. Когда я отвозила дядю Джулиана, он спускался с крыльца.
Значит, мы все в безопасности. Дядя Джулиан увлечется своими бумажками и вовсе пожара не заметит, а Иона наверняка следит за пожаром из-за деревьев. И когда потушат Чарльзов огонь, я проведу Констанцию обратно в дом, и мы возьмемся за уборку.
Констанция немного успокоилась, хотя к дому все подкатывали машины, а через порог сновали люди в огромных башмаках. Различить, кто есть кто, невозможно, только у Джима Донелла надпись на каске гласила, что он тут главный; неразличимы были и лица возле дома, все смеялись и таращились на огонь.
Я попыталась рассуждать четко и ясно. Дом горит, там поселился огонь, но Джим Донелл и другие, безымянные люди в касках и плащах обладают над этим огнем непонятной властью, они могут уничтожить огонь, обгладывающий костяк нашего дома. Чарльзов огонь. Прислушавшись, я различила голос огня; он жарко пел там, наверху, но тут же терялся, затихал; в доме кричали пожарные, снаружи гудела толпа, вдалеке, на аллее, шумели машины. Рядом со мной замерла Констанция: взглянет порой на мужчин, что лезут и лезут в дом, и снова закроет лицо руками; конечно, она взволнована, но опасность ей не грозит. Изредка из общего гула выделялись возгласы: Джим Донелл отдавал приказы пожарным или кто-нибудь кричал из толпы.
– Пускай себе горит, – смеялась женщина.
– Принесите сейф из кабинета с первого этажа, – взывал Чарльз с безопасного места.
– Пускай себе горит, – напористо повторяла та же женщина.
Черный человек, из тех, что сновали через порог, обернулся и, ухмыльнувшись, помахал ей рукой:
– Мы пожарные. Наше дело гасить.
– Пускай горит, – повторяла женщина.
Мне ужасно хотелось есть, в столовой ждал ужин, а эти, наверно, нарочно волынку затеяли; когда же, наконец, они погасят этот огонь и уберутся отсюда, когда мы с Констанцией сможем вернуться в дом? Несколько поселковых мальчишек влезли на веранду совсем близко от нашего укрытия, но хотели они одного – заглянуть в дом; они вставали на цыпочки и тянули шеи, чтобы увидеть хоть что-то над головами пожарников, тащивших шланги. Я очень устала, хорошо бы все поскорее кончилось. Огонь утихал, и лица перед домом потускнели в сумраке, а шум обрел новые тона: голоса внутри зазвучали уверенней, спокойней, почти что радостно, а голоса снаружи – разочарованно.
– На убыль пошло, – произнес кто-то.
– Теперь уж не развернется.
– Хорошо погулял в дому, – хихикнул кто-то. – Там, небось, теперь сам черт ногу сломит.
– Давно пора было подпалить.
– С ними вместе.
Значит, с нами – с Констанцией и со мной.
– А их видел кто-нибудь? Может, они в доме остались?
– Ишь размечтался. Пожарники их сразу вытурили.
– А жаль.
Огонь почти погас. Люди толпились во тьме перед домом, их лица потемнели и удлинились, подсвеченные лишь автомобильными фарами; я различала чью-то усмешку, взмах руки. И вот остались только разочарованные голоса.
– Скоро погаснет.
– А здорово полыхало.
В парадных дверях показался Джим Донелл. Его узнали все: по высокому росту и каске главного пожарного.
– Эй, Джим, что ж вы ему сгореть не дали?
Он поднял обе руки, и толпа примолкла.
– Братва, пожар кончился, – произнес он.
Он поднял руки еще выше и бережно снял с головы каску с надписью; медленно сошел по ступеням, подошел к пожарной машине и положил каску на переднее сиденье. Люди глаз с него не сводили. Он наклонился, что-то выискивая, – толпа всё глазела, – и поднял с земли камень. В полной тишине он повернулся к дому, размахнулся и запустил камнем в высокое окно маминой гостиной. За его спиной покатился смех – смеялись все громче, громче, и вот мальчишки с веранды, мужчины, женщины – все хлынули на дом огромной волной.
– Смотри, Констанция! – вскрикнула я. – Смотри же! – Но она не отнимала рук от лица.
Со звоном разбилось второе стекло в гостиной, на этот раз били изнутри – торшером, который всегда стоит у столика Констанции.
Но страшнее, ужаснее всего был их смех. Одна из фарфоровых фигурок вылетела из окна и разбилась вдребезги о перила веранды, другая уцелела – упала на землю и покатилась по траве. Жалобно и мелодично всхлипнула арфа; и еще звук – это хрястнули стулом о стену.
– Послушайте, – раздался откуда-то голос Чарльза. – Друзья! Помогите-ка мне сейф выволочь.
И тут сквозь смех стали проступать слова – ритмично, настойчиво: «Эй, Маркиса, – кличет Конни, – хочешь мармеладу?»
Я на Луне; ну пожалуйста, пускай я окажусь на Луне. Тут я услыхала звук бьющейся посуды и поняла, что стоим мы под окнами столовой, а поселковые неумолимо приближаются.
– Констанция, бежим!
Она покачала головой, по-прежнему не отнимая рук от лица.
– Они же нас вот-вот найдут. Ну, Констанция, миленькая, бежим, ну пожалуйста!
– Не могу, – сказала она, и в этот миг прямо над головой, из окон столовой, заорали: «Эй, Маркиса, – кличет Конни, – не пора ли спать?»
Не успела я оттащить Констанцию, как вниз посыпались стекла: они, видно, угодили стулом в окно; наверно – папиным стулом, на котором сидел Чарльз.
– Скорей, – сказала я громко, я не могла больше сдерживаться среди этого шума; схватив Констанцию за руку, я бросилась к ступеням. Мы выбежали на свет, и Констанция закрыла лицо шалью дяди Джулиана – хоть как-то спрятаться.
Из парадных дверей выскочила девочка, а следом – ее мать; девочка что-то несла в сложенных ладонях – мать поймала ее за подол и ударила по рукам:
– Не смей класть отраву в рот! – И девочка выронила пригоршню пряного печенья.
Эй, Маркиса, – кличет Конни, – хочешь мармеладу?..
Эй, Маркиса, – кличет Конни, – не пора ли спать?..
Нет, – ответила Маркиса, – ты подсыпешь яду…
До спасения рукой подать: по ступеням и в лес, совсем близко, но площадку перед домом освещают фары, вдруг Констанция поскользнется и упадет? И все-таки – в лес, быстрее в лес, и другой дороги нет. Мы замерли на верхней ступени, не в силах двинуться дальше, а за спиной – разбитые окна, звон фарфора и хрусталя, звяканье столового серебра, глухие стоны кастрюль и сковородок – громили все подряд; мою табуретку на кухне уже, наверно, превратили в щепки. Мы так и стояли, когда на аллее снова показались фары: одна за другой подъехали две машины и резко затормозили возле дома, осветив площадку еще ярче.
