«Разбили мамину фарфоровую безделушку», – вспомнила я и громко сказала Констанции:
– Я подложу смерть им в еду и буду глядеть, как они умирают.
Констанция повернулась ко мне, зашуршали листья.
– Как в тот раз? – спросила она.
Мы об этом ни разу не говорили, ни разу за шесть лет.
– Да, – помолчав, ответила я. – Как в тот раз.
9
Посреди ночи приезжала санитарная машина – за дядей Джулианом; они, наверно, долго искали его шаль, а я укрыла ею Констанцию, когда та заснула. Я видела, как машина свернула с шоссе на аллею: яркие фары и красный фонарик наверху; я слышала, как она увозит дядю Джулиана, как тихо – при покойнике – разговаривают, как открывают и закрывают двери. Нас они окликнули дважды или трижды: должно быть, хотели спросить, можно ли увозить дядю Джулиана, но кричали негромко, а в лес идти побоялись. Я сидела на берегу протоки; жаль, что не всегда удавалось мне быть доброй к дяде Джулиану. Он считал, что я умерла, а теперь вот сам умер. «Склоните головы перед нашей возлюбленной Мари Клариссой – иначе тоже умрете», – подумала я.
Вода сонно журчала в темноте; каков-то теперь наш дом? Вдруг огонь уничтожил все; вдруг мы придем завтра к дому, а последние шесть лет сгорели дотла и за столом нас ждут они – ждут, чтобы Констанция подала ужин? Или мы окажемся вдруг в доме Рочестеров, или среди жителей поселка, или в плавучем доме посреди реки, или в башне на вершине горы; а может, я уговорю огонь повернуть вспять, и он покинет наш дом и набросится на поселок? Или все поселковые уже поумирали? А может, это и не поселок вовсе, а огромная игральная доска, расчерченная на клеточки, и я уже перескочила клеточку «пожар, начни игру сначала», я ее перескочила, и до спасительного дома всего несколько клеток и – последний ход?..
Ионина шерсть пропахла дымом. Сегодня день Хелен Кларк, но чая не будет – придется убирать в доме, хотя по пятницам мы никогда не убираем. Жаль, что Констанция не припасла нам бутербродов в дорогу; неужели Хелен Кларк заявится к чаю – дом-то к приему гостей не готов. А мне теперь, наверно, не разрешат разносить чай и бутерброды.
Светало. Констанция зашуршала листьями, зашевелилась, и я вошла в наше убежище, чтобы быть рядом, когда она проснется. Констанция открыла глаза, взглянула на деревья над головой, на меня и улыбнулась.
– Наконец-то мы на Луне, – сообщила я ей, и она опять улыбнулась.
– А я думала – мне все приснилось.
– Нет, все было на самом деле.
– Бедный дядя Джулиан.
– Они приезжали ночью и забрали его, а мы с тобой были здесь, на Луне.
– Мне тут нравится, – сказала она. – Спасибо, что привела.
В ее волосах запутались листья, лицо вымазано сажей; Иона, вошедший в убежище вслед за мной, удивленно уставился на Констанцию: никогда прежде он не видел ее грязной. Констанция притихла и больше не улыбалась, она смотрела на Иону и читала в его глазах, что лицо ее запачкано сажей.
– Маркиса, что же нам теперь делать?
– Во-первых, убрать в доме, хотя по пятницам убирать не полагается.
– Дом… Ох, Маркиска.
– И я вчера не ужинала, – добавила я.
– Маркисонька! – Она вскинулась и выбралась из-под шали и листьев. – Маркисонька, девочка моя бедная. Мы сейчас, мы быстро. – Она поспешно встала.
– Лучше умойся сперва.
Она пошла к протоке, смочила носовой платок и оттерла грязь с лица; я тем временем стряхнула листья с шали и, складывая ее, подумала: «Какое же сегодня странное, необычное утро, прежде мне никогда не разрешалось трогать шаль дяди Джулиана». Я поняла, что отныне вся жизнь пойдет по-иному, но все же непривычно складывать шаль дяди Джулиана. Надо будет потом вернуться сюда, в убежище, все прибрать и натаскать свежих листьев.
– Маркиса, скорей, ты же умрешь с голоду.
– Надо быть начеку. – Я взяла ее за руку, чтоб не спешила. – Иди тихо и осторожно, вдруг нас кто-нибудь подкарауливает.
Я молча пошла вперед по тропинке, Констанция и Иона – следом. Констанции не удавалось двигаться так тихо, как умела я, но она очень старалась, а Иона и подавно крался бесшумно. Я выбрала тропинку, которая выведет к огороду, к задней двери; на опушке я остановилась и задержала Констанцию, мы озирались: не притаился ли кто. Сад с огородом, дверь кухни – все как прежде, вдруг Констанция ахнула: «Маркиса!» – и с замиранием сердца я увидела, что крыши нет вовсе.
Только вчера я смотрела на дом с такой любовью, и был он высок, и крыша терялась в кронах деревьев. Теперь дом кончался сразу над кухонной дверью, а выше – как в страшном сне – обугленные бревна, искореженные балки, а вон свисает остаток рамы с чудом уцелевшим стеклом – это окно моей комнаты, отсюда я когда-то смотрела на сад.
Возле дома ни души, ни звука. Мы вместе двинулись вперед, не в силах постичь, что дом наш обезображен, разрушен и унижен. Золу и пепел разметало по огороду, салат придется теперь перед едой отмывать, и помидоры тоже. Пожара тут не было, но все – и трава, и яблони, и мраморная скамейка в саду, – все пропахло гарью и покрылось копотью. Подойдя ближе, мы убедились, что первый этаж огонь пощадил, удовольствовавшись спальнями и чердаком. Перед кухней Констанция нерешительно остановилась. Она входила сюда тысячу раз, дверь наверняка признает хозяйку. Но дверь удалось лишь приоткрыть; дом зябко вздрогнул, хотя в нем и без того вольно гуляли сквозняки, – впрочем, остудить дом им удастся не скоро. Констанции пришлось толкнуть дверь сильнее. Обгорелые деревяшки нам на голову не повалились, а я втайне боялась, что дом крепок только с виду и при первом прикосновении рассыплется в прах.
– Моя кухня! – ахнула Констанция. – Моя кухня.
Она оторопело замерла на пороге. А я подумала, что ночью мы перепутали дорогу, заплутали и теперь забрели в чужое время, к чужой двери, в чужую, страшную сказку. Констанция прислонилась к косяку и повторяла:
– Кухня, Маркиса, моя кухня.
– Моя табуретка цела, – сказала я.
Дверь открывалась с таким трудом оттого, что ей мешал кухонный стол, лежавший на боку. Я поставила его на ножки, и дверь распахнулась. Два стула разбиты в щепки, на полу месиво осколков, обрывков, съестных припасов. На стенах подтеки повидла, сиропа и томатного соуса. Раковина, где Констанция моет посуду, доверху забита стеклом, точно в ней хладнокровно один за другим били стаканы. Ящики со столовым серебром и кухонной утварью вырваны из гнезд и разбиты о край стола и о стены; серебряные ножи, вилки, ложки, служившие многим поколениям блеквудских хозяев, валяются, погнутые, на полу. Скатерти и салфетки, аккуратно подрубленные блеквудскими женщинами, стираные – перестираные, глаженые – переглаженые, штопаные и заботливо хранимые, выдернуты из ящиков буфета и разбросаны по кухне. Казалось, все богатства, все потаенные сокровища нашего дома найдены, поломаны и осквернены. У моих ног – разбитые тарелки с верхней полки буфета и наша маленькая в розочках сахарница – без ручек. Констанция наклонилась и подняла серебряную ложечку:
