Через несколько минут мои пальцы заныли от боли. Неудобный крючок не продвинулся ни на миллиметр. Лак слишком твердый, дерево слишком прочное.
Как я заметила раньше, это был высококачественный гроб. Слишком хороший, как на мой вкус.
Я мысленно проклинала мистера Найтингейла по ряду причин, и, пока я предавалась этому занятию, крючок сломался у меня в руке.
Тысяча чертей!
Я потянулась за вторым крючком. Может, бока гроба все же не такие толстые, как крышка и дно.
Я чуть сдвинулась в сторону и возобновила свои попытки, но вскоре осознала, что все напрасно. Крючок выскальзывал из моих влажных пальцев.
Я слишком быстро дышу.
Как душно в гробу, и какими тяжелыми внезапно стали мои легкие.
Нет смысла тратить остатки кислорода. Сколько времени у меня осталось? Минут двадцать? Даже меньше из-за моих трепыханий.
Пришло время посмотреть в лицо реальности. Теперь совершенно ясно, что если ко мне и придет спасение, то только снаружи. Я исчерпала свои ресурсы.
Я пошевелила головой, сначала вправо, потом влево, прижимаясь по очереди к стенкам гроба.
За годы подслушивания у дверей я узнала, что деревянные панели намного усиливают самые слабые звуки. Если в помещении кто-то есть, я его услышу.
Хвала небесам, напавший на меня выбрал гроб, который еще не был украшен декоративной обивкой из шелка или атласа, заглушающей звуки. Даже один слой ткани, например, занавеска, – печаль для подслушивающего.
Снаружи гроба было тихо, как в могиле.
У меня перехватило дыхание, когда я попыталась уменьшить глубину вдоха.
Признаюсь честно, мне хотелось поплакать и покричать. Наверняка мне можно? Небольшое проявление чувств перед вступлением в жизнь вечную.
Даже приговоренный убийца имеет право на последний ужин, как бы бессмысленно это ни казалось. Насколько я знаю, на виселице еще никто не умер от голода.
Мои мысли снова переключились на каноника Уайтбреда. Из чего состояла его последняя трапеза?
Заказал ли он ростбиф с приправами или смиренно удовольствовался причастием и сошел в могилу с привкусом святого вина на губах, как его жертвы, три Грации?
Внезапно все начало вставать на свои места. Я вспомнила, как Даффи однажды читала нам вслух отрывки из «Жизни доктора Сэмюэла Джонсона» Босуэлла, где этот древний зануда сказал: «Сэр, когда человеку известно, что его через две недели повесят, его мозг удивительным образом сосредотачивается».
В то время я подумала: «Какая чушь», – но, оказалось, это правда. Перспектива неминуемой смерти прочистила мой мозг, затуманенный моей же собственной бестолковостью. И в этот миг я дала торжественный обет. Если я выживу, я больше никогда, никогда не буду никого и ничего высмеивать.
И это сработало!
Неожиданно, в точности как говорил добрый доктор Джонсон, завеса темноты приподнялась, и мой мозг заработал с кристальной ясностью. Дело, разумеется, не в эфире, который оказывает прямо противоположный эффект.
Я воспряла духом. Отойду в мир иной в зените славы.
К черту заканчивающийся воздух в гробу. Пусть я умираю, но я умру как де Люс. Я погибну не покорившись!
Моя мать Харриет гордилась бы мной. Отец тоже.
Через несколько минут я присоединюсь к ним.
«Привет тебе, химия», – подумала я. Меня приветствуют не только родители, но и гении химии всех времен и народов: Гемфри Дэви, Генри Кавендиш, Эдуард Франкленд, Эрнест Резерфорд. Как я горжусь своей страной!
Я умру, но умру британкой!
Какое вдохновляющее решение! Я вытянулась струной, положила руки по бокам и запела:
Боже, храни тебя,
Многая лета,
Наш государь!
Хотя король Георг IV, мой дорогой старый друг, умер четыре месяца назад, его дочь, принцесса Елизавета, еще не коронована.
Но скоро будет. О да! Не успеют мои бледные кости погрузиться в английскую почву, как на трон воссядет королева Елизавета II и мир засияет новыми красками.
Я продолжала петь, и к глазам моим подступили горячие слезы.
Царствуй по праву,
Бриттам на славу
Нашу державу
Ты сберегай!
Теперь у меня впереди только мрак и смерть.
Я жду их с высоко поднятой головой.
Кто-то стучал… стучал… стучал… Скорее бы они прекратили и оставили меня в покое.
– Убирайтесь! – хотела прокричать я, но мой язык присох к небу.
Потом послышался тошнотворный скрип протестующего дерева. Я попыталась облизать губы, но влаги не осталось.
В темноте меня дергали и трясли, словно добычу в сумке охотника.
«Прекратите!» – подумала я, но не смогла выдавить ни слова.
Внезапно меня ослепил яркий свет, и хотя у меня совсем не было сил, я смогла прикрыть лицо руками.
Кто-то обнял меня. Я попыталась высвободиться, но тщетно. Мое тело превратилось в неприятное вонючее желе.
– Флавия? – окликнул голос, и я приложила все силы, чтобы приоткрыть один глаз, несмотря на режущую боль.
И снова:
– Флавия! – на этот раз более настойчиво.
Зрение постепенно начало фокусироваться, и я увидела над собой лицо: огромное круглое лицо, черты которого были искажены, словно я видела его сквозь аквариум.
Не может быть! Невозможно!
– Флавия, – повторил Дитер, закутывая меня в свой кашемировый свитер.
«Какая жалость, – подумала я. – Такой красивый цвет яйца малиновки».
– Извини, – пробормотала я, и он бережно поставил меня на пол, прислонив к стене. Я с трудом осмотрелась.
Фели стояла, наклонившись над распростертым на полу мистером Найтингейлом, и сжимала в руке резиновый молоток. Судя по красной шишке на затылке гробовщика, она им недавно воспользовалась.
У бедолаги не было ни единого шанса против разгневанной Фели.
– Как ты посмел мучить мою сестру! – заорала она, схватив его за воротник и тряхнув с такой силой, что если бы это было дерево, с него бы осыпались все обезьяны. – Как ты посмел напасть на моего жениха?
Похоже, Найтингейл ее не слышал.
– Как?.. – я вяло махнула конечностью в сторону открытого гроба. – Вас послал Доггер?
– Мы были во дворе, – ответил Дитер, слегка покраснев, отчего свежий порез на его подбородке стал заметнее. – Фели и я. Прятались за заготовками для гробов. Понимаешь ли, мы хотели… побыть наедине. Мы думали, нам в жизни никто…
– Дитер! – возопила залившаяся краской Фели. – Достаточно!
