– Вроде обсуждения математической модели роста пятен на шкуре леопарда? – спросил Корелл все в том же шутливом тоне.
– Что-нибудь вроде того… Вижу, вы взялись за него основательно. Но когда человек умирает такой смертью, невольно задаешься вопросом, не совершил ли он какой глупости. Не то чтобы я в этом уверен… Безусловно, и в нашей работе следует надеяться на лучшее, но… исходить из худшего, не так ли?
– Нельзя ли конкретнее?
– Неужели я опять такой загадочный? Это меня удивляет. «Не бурчи себе в бороду!» – говорил мой отец. Я не понимал, что он имеет в виду, у меня ведь не было бороды… так и не обзавелся ею, даже за годы войны… ха-ха… но вы, я вижу, на верном пути. – Он кивнул на покрытый щетиной подбородок Корелла. – Мы, конечно, навели о вас кое-какие справки. Признаться, удивительно, что вы вообще попали в полицию. Но это делает честь и полиции, и вам. Такие, как вы, здесь нужны. То и дело натыкаешься в газетах на статьи о нечистых на руку полицейских. Ну, вот хотя бы в сегодняшних…
Роберт Сомерсет замахал руками, изображая негодование.
– А вы… – продолжал он неожиданно смягчившимся голосом, – то, что произошло с вашей семьей, очень печально… нам жаль…
– Это было давно, – перебил его Корелл.
– Простите мою бестактность. Мне не следовало бы затрагивать эту тему. Я всего лишь пытался… Но о чем это я? Вы просили конкретики, не так ли? Конкретики… Вы уже знаете о… некоторых особенностях доктора Тьюринга. Знаете и… понимаете… Мы и сами долгое время об этом не подозревали. Когда-то Алан был помолвлен с одной девушкой… Оскар знал ее и отзывался о ней с неизменным восторгом. Но потом… когда мы обо всем узнали… ситуация предстала совершенно в ином свете… только не говорите мне, пожалуйста, что я преувеличиваю значение личной жизни. Мы ведь все имеем право делать что хотим в свободное от работы время, так? То, как мы обошлись с Оскаром Уайльдом, можно считать национальным позором. В конце концов, виновником этой драмы был любовник, как там его звали… лорд Альфред Дуглас, именно… по прозвищу Бози… спасибо, Оскар. Он и его отец… ужасные люди! Уж не думаете ли вы, что этот самый Мюррей был Бози Тьюринга? Нет, нет и еще раз нет… здесь, видите ли, есть большая разница. Такой художник, как Оскар Уайльд, может – и даже должен! – позволить себе некоторую свободу. Но когда речь заходит о нас, государственных служащих, следует принять во внимание другие аспекты. Например, необходимость слушать начальство… пусть даже такое, как этот… опять забыл его имя…
– Суперинтендант Хамерсли.
– Суперинтендант Хамерсли, – Сомерсет кивнул. – Даже когда он произносит пламенные речи о Бёрджессе и Маклине… было бы непозволительной дерзостью шутить над ним в духе Алана Тьюринга. Но ваш шеф прав в том, что бегство этой парочки порядком взвинтило нацию. Все занервничали: не осталось ли других шпионов в стране? Неужели Бёрджесс и Маклин единственные? Бедняга Тьюринг был замечательный парень, очень, очень талантливый. Оскар даже считал его гением… Правда, Оскар?
– Вне всякого сомнения, – Фарли кивнул в ответ.
Несколько озлобленно, как показалось Кореллу. Хотя причиной раздражения Оскара Фарли могли быть боли в спине.
– Что и говорить, странный был человек, – продолжал Роберт Сомерсет. – Мыслил нестандартно, запросто переворачивая все с ног на голову. Для него не существовало ни авторитетов, ни приказов. Как-то я имел глупость напомнить Алану, что являюсь его начальником. Знаете, что он на это ответил? «А какое это имеет отношение к делу?» И он прав тысячу раз! Или ты можешь сделать что-нибудь, или не можешь ничего… Будь ты хоть сам Папа Римский, хоть император китайский… Но о чем это я? Алан Тьюринг был посвящен в некоторые государственные тайны, и… если уж говорить о рисках… достаточно вспомнить, что он вышел из той же университетской среды, что Бёрджесс и Маклин… В этом смысле он был не более надежен, чем наш Фарли, который знает наперечет всех людей так называемой неправильной ориентации.
– Имею честь, – сухо подтвердил Оскар Фарли.
– Но это я так… чтобы дать вам возможность увидеть картину, так сказать, в политическом аспекте… Да, да… Кембридж тридцатых годов был поражен двумя известными бациллами. Имя первой – коммунизм, второй – гомосексуализм…
– Чушь собачья, – прошипел Фарли.
– Не спорю, были у них и другие увлечения… – Сомерсет повернулся к Фарли. – Например, пьянки, геометрия или Шекспир… Но это было особое время, Оскар. Время Великой депрессии, забастовок и прочих крупных неприятностей. Общество пребывало в глубоком кризисе. Потом многие были шокированы – и не без оснований, как мы теперь знаем, – приходом к власти правых, в том числе Гитлера… Ну, а там разразилась гражданская война в Испании… Да… оснований для ностальгии, как говорится, хоть отбавляй.
Он вздохнул.
– Нужно было что-то делать с фашизмом. Часть студентов объявила себя республиканцами, и мы должны признать их героями, не так ли? В отличие от молчунов-интеллектуалов или жалких говорунов, вроде меня или Оскара… Да, Оскар, надо иметь мужество признать это… Только не говорите мне о Генри Джеймсе или этом ирландце… Джойсе. Ради бога, не надо этого делать! В Кембридже стало ясно, что истеблишменту нет до фашизма никакого дела, и меня это совсем не удивляет. Дело не в консерваторах, как утверждает Оскар. Наше правительство оказалось слабым. Легко понять тех, кто увидел в коммунистах единственно возможную альтернативу. Да, проклятые красные заработали очки на своем антифашизме. И повсюду – в Королевском колледже и «Тринити» – стали образовываться коммунистические ячейки. Политические заблуждения – привилегия молодых, не так ли? И потом, есть куда более опасные заблуждения, нежели мечты о всеобщем равенстве. Проблема состояла в том, что Сталин и Коминтерн были не глупее тех, кто использовал их идеи. Представить себе только, у них был реальный шанс перетянуть на свою сторону всех мировых лидеров… и слава дьяволу, что те насторожились. Поняли, что стоит за красными скаутами и коммунистическими агентами в Кембридже… Знаете, как их еще называли? Ну да, откуда же вам знать… Гоминтерн. Догадываетесь почему? Из-за гомофилов. Да, да… Весь Коминтерн держался на гомофилах. Геи подмяли под себя почти все коммунистическое движение. Отчасти по своей склонности к радикальным идеям, отчасти потому, что Сталин относился к гомофилам куда терпимее, чем мы здесь, на Западе. Последнее – не более чем пропагандистский ход. Не удивлюсь, если потом он прихлопнул их, как мух, – одним ударом.
– Говори, говори… – прошипел сквозь зубы Оскар Фарли.
– А что? – повернулся к нему Сомерсет. – Именно сексуальная свобода была реальным достижением сталинизма. Между тем как в заслугу ему в первую очередь ставят пресловутые пятилетние планы. С чего бы еще геи подались туда в массовом порядке? Гай Бёрджесс – всего лишь самый известный из них. Подумать только, что за чудовищная история! И какой плачевный у нее конец… Еще неизвестно, как Бёрджесс смотрит на все это сегодня. Может, раскаивается? Или, как полагает Оскар, русские не ограничивают его ни в спиртном, ни в мальчиках?
