– Это все, что я хотел вам сказать, джентльмены.
Последняя фраза повисла в воздухе, как будто его слова уже не имели прежнего веса.
Тем не менее он сделал это. Корелл коснулся пальцами края шляпы, повернулся и пошел, чувствуя на себе их взгляды. Он представлял себе, какой скрюченной и жалкой выглядит его спина, представлял свой девчоночий зад. Он слышал, какие комментарии, пусть даже мысленно, отпускают ему вслед собравшиеся у здания суда репортеры, и включил все возможные защитные механизмы. Какое ему, в конце концов, дело до этих напыщенных стариков? Пусть думают что хотят…
Но стыд уж накатывал волной. И Корелл уже спрашивал себя: так ли уж не прав был Фернс? Выглядел ли он в достаточной мере идиотом, чтобы заслужить такую атаку? Разве гомофилы и в самом деле не подвержены непредсказуемым переменам настроения? Они могут пребывать в глубоком отчаянии, а в следующий момент исполниться радости и оптимизма. Что он об этом знает? Фернс всего лишь рассуждал о психологии, если кто и выставил себя идиотом, так это Корелл. Зачем было так подставлять себя?
Но самым страшным было внезапное чувство опустошенности. Леонард будто лишился чего-то самого важного. И это было даже не расследование, ставшее для него окном в большой мир, но… сам порыв, опьянение работой. Теперь все кончено. Смерть Тьюринга представят как самоубийство, и он больше ничего не сможет сделать.
Письмо все еще оставалось при нем, но ничего не добавляло к уже известному. Леонард успел лишь немного приоткрыть кулису чужой жизни – и уже был вынужден отступить. Обычно к концу расследования он не чувствовал ничего, кроме разочарования и скуки, но дело Тьюринга обещало слишком многое. Здесь оказались задействованы люди из Челтенхэма, шпионы и большая политика…
Теперь все кончено. Корелла ждали привычная скука и поиски преступника, навалившего кучу мусора под окнами полицейского участка. Он попробовал сосредоточиться на другом. Вспомнил Джулию и странную девочку. Погрузившись в мрачные мысли, Леонард не сразу услышал окликающий его мужской голос:
– Эй, вы! Подождите минутку!
Оглянувшись, Корелл увидел мужчину в вельветовой куртке и сразу раскраснелся, словно школяр, неожиданно заслуживший одобрение учителя. Тучи рассеялись, но помощник инспектора не спешил отдаваться внезапно нахлынувшему радостному чувству.
– Отличный комментарий к заключению судьи.
Эта реплика пришлась в самую точку. Она требовала искреннего ответа и заставила молодого полицейского раскрыться перед незнакомцем.
– Я выставил себя идиотом, – пробормотал он.
– Обычные метания правдоруба, – отозвался мужчина в куртке.
Правдоруб. Это было, пожалуй, слишком. Стараясь не терять самообладания, Корелл протянул незнакомцу руку и представился. Тот назвался Фредриком Краузе, профессором логики из Кембриджа и другом доктора Тьюринга, «по крайней мере, его почитателем». Он явился к зданию суда, «чтобы почтить память Алана».
– Почтить память? – удивился Леонард.
– Если б вы хоть немного знали его, то убедились бы, насколько смешно и нелепо говорить об Алане как о представителе некоего человеческого типа.
– В каком смысле? – не понял Корелл.
– Во всех. Если на свете есть еще хотя бы один человек, принадлежащий к тому же типу, что Алан, хотел бы я на него посмотреть.
– В самом деле?
– Вы ставите под сомнение версию самоубийства, если я вас правильно понял, – поспешил сменить тему Краузе.
– В ее пользу говорит многое, – ответил Леонард.
– И все-таки…
– И все-таки я слишком мало знаю о Тьюринге, чтобы что-либо утверждать.
– Я тоже.
– Вы тоже?
Мужчина кивнул и шагнул к нему. Корелл невольно отшатнулся, как будто тот подошел слишком близко. Краузе попросил его рассказать о том, что он видел в доме на Эдлингтон-роуд. В очередной раз пересказывая известные ему обстоятельства дела, Леонард почувствовал смятение в мыслях. Слова звучали пусто.
– А что вы сами обо всем этом думаете? – спросил он Фредрика Краузе. – Мог ли Алан Тьюринг свести счеты с жизнью?
– Здесь не о чем особенно думать, – ответил Краузе. – Но Алан был одержим своими дьяволами, и потом…
Профессор замешкался, и Корелл обратил внимания на одну его особенность: когда Краузе думал, у него подрагивало веко.
– Что потом? – не выдержал Леонард.
– Для математиков и физиков старение – само по себе трагедия, по крайней мере для большинства из нас. В этом отношении мы похожи на спортсменов. Эйнштейну было двадцать шесть, когда он пережил свой annus mirabilis
[28]. Оставшегося времени оказалось более чем достаточно, чтобы иметь возможность бросить взгляд внутрь себя.
– Это плохо? – удивился Корелл.
– Как вам сказать… Если вглядываться в себя столь же пристально, как до того в математические проблемы, все летит к черту.
Сказав это, он заметно повеселел и добавил, что Алан повел себя как идиот, поселившись «в этом пуританском гнезде». Он ничего не имел против Уилмслоу; тем не менее «нет места более противного духу Кембриджа, чем Манчестер».
– Духу Оксфорд-роуд, вы хотели сказать?
– Что, простите?..
– Есть такая улица, где мужчины предлагают себя друг другу.
– Вот как?
– Могу я спросить у вас одну вещь? – Корелл пристально посмотрел на профессора.
– Вы полицейский и имеете право спросить меня, о чем сочтете нужным.
– Мой вопрос не имеет отношения к расследованию.
– Тем лучше.
– Одно время я увлекался математикой, – Корелл стыдливо опустил глаза.
– Прекрасно!
В возгласе Краузе слышался сарказм, но Леонарду не было до этого никакого дела.
– Особенно меня занимал парадокс лжеца.
– О… понимаю.
– Я долго не воспринимал его всерьез, думал, что это не более чем игра, но потом прочитал…
«В протоколе», – захотелось добавить ему. Но Корелл вовремя понял, что это прозвучит идиотски.
– Что прочитали? – В голосе Краузе слышалось искреннее любопытство.
– Что за парадоксом лжеца стоят фундаментальные научные проблемы, которые… – Леонард осекся. – В общем, был бы признателен вам за кое-какие разъяснения, – пробормотал он.
– Превосходно! – воскликнул Краузе. – Вы радуете и одновременно удивляете меня. Парадокс лжеца! Нет темы для меня более близкой… Теперь-то вы уже точно никогда от меня не отделаетесь.
– Попробую рискнуть, – улыбнулся Корелл.
