– С чего начнем?
– С начала, разумеется.
– Значит, с греков, – Краузе задумался. – Римлян можно смело пропустить, они ничего в этом не понимали. Наибольший вклад в математику внес тот из них, кто убил Архимеда… ха-ха! Но логические парадоксы… Все началось…
– Я слышал, с Эпименида, – перебил профессора Корелл.
Теперь они шли по улице рядом.
– Да, конечно… Вы знаете Эпименида, значит, мы можем двигаться дальше. Позже его парадокс появлялся в разных вариациях. В пятнадцатом веке один француз писал, что любое высказывание до известной степени ложно… Потрясающе, правда? Просто, ясно и в то же время противоречиво. Ведь если все высказывания до некоторой степени ложны, значит, ложно и это. И в то же время правдиво, поскольку признает свою лживость. То есть лживо… Алан полагал, что при помощи парадокса лжи можно выводить из строя машины.
– То есть?
– Механизм, в основу работы которого положена чистая логика, сломается, если через него пропустить подобное высказывание. Он будет прокручивать его, цикл за циклом, пока не закоротится.
– Но насколько оно фундаментально?
– Абсолютно фундаментально. Одно из основополагающих логических утверждений. Но оно в корне меняет наше представление о логике. И, следовательно, о мире в целом… Или так: здесь все зависит от того, кого мы о нем спрашиваем. Витгенштейн, например, ответил бы нам, что логический парадокс – пустая бессмыслица.
– Но Тьюринг…
– Только не он! Алан придерживался на этот счет противоположной точки зрения. Его дебаты с Витгенштейном в Кембридже стали классикой.
– Разве они были знакомы?
– Да, но… у Алана были и более близкие друзья, скажем так. Витгенштейн ведь не особенно разбирался в математике. Как раз перед началом войны я и Алан… мы читали виттгенштейновский курс логики, и тут…
Краузе осекся, будто его вдруг подвела память. Лицо, которое выглядело теперь гораздо старше, чем показалось Кореллу вначале, вдруг покрыла сетка морщин. И только глаза глядели все так же пронзительно.
Корелл затаил дыхание. Витгенштейн был одной из главных тем застольных бесед его детства. И даже не «классические дебаты», которые он якобы вел с Тьюрингом, поразили Леонарда. Скорее снисходительный тон, в котором Краузе говорил о великом философе и который так напоминал Кореллу об отце. «Витгенштейн ведь не особенно разбирался в математике…» – сентенция вполне в духе Джеймса Корелла.
Леонард огляделся по сторонам. Они проходили мимо бара «Зест», располагавшегося на нижнем этаже красивого кирпичного дома. Несмотря на то что это был классический ирландский паб, его фасад был выкрашен в желтый и синий цвета.
Корелл замешкался и вдруг неожиданно для себя выпалил:
– Могу я пригласить вас на кружку пива?
Профессор как будто не сразу его понял.
– Кружку? – переспросил он.
Предложение Корелла ошарашило его, вырвав из мира логики. Краузе задумался, но лишь на пару секунд. Затем приосанился и сделал широкой жест рукой в сторону двери.
– Ну разумеется…
Глава 19
Они заняли места у окна. Стены украшали зеленые щиты с гербами и живописный фотопейзаж со скалами. Людей было на удивление немного: двое мужчин в светлых костюмах, беседовавших за столиком в углу, да пожилой мужчина, грустный и как будто все время порывавшийся что-то сказать.
Корелл никого не замечал. Увлеченный рассказом Краузе, он быстро расслабился. Вскоре они стали друг для друга Леонардом и Фредриком. Корелл пил легкий эль, в то время как логик, после безуспешных попыток заказать себе что-нибудь из немецких или норвежских сортов, удовлетворился «Карлингтон блэк лэйбл».
– Знал бы ты, с каким чувством я шел на витгенштейновский семинар в первый раз, – вспоминал он. – Я ведь родом из Праги и в свое время штудировал математику в Вене. Там была одна команда – они называли себя «Венский кружок» и собирались в грязном кабаке на Больцмагассе… И вот я тоже ходил туда, сидел на старом деревянном стуле и слушал, как они наперебой восхваляли Витгенштейна. Что бы сказал на это Витгенштейн?.. Он был для них богом. Уже тогда я втихомолку смеялся над всем этим. Но не впечатлиться не мог. Поэтому дрожал при одной мысли о встрече с ним… Ты же знаешь его историю?
Корелл сделал неопределенный жест рукой.
– Витгенштейн родился богачом, – продолжал Краузе. – Совсем юным он посещал лекции Рассела
[29], где показал себя в высшей степени проблемным студентом. «С ним было невозможно разговаривать, – вспоминал Рассел. – Он вел себя как идиот». Думаю, если профессор и преувеличивал, то совсем немного. Однако впоследствии изменил свое мнение и стал считать Витгенштейна не идиотом, а гением. Во всяком случае, человеком одержимым, эксцентричным и бескомпромиссным. В последнем, во всяком случае, он был прав. Витгенштейн был сумасшедшим. Он раздал все свое состояние. Точно не знаю кому. Как будто что-то досталось Рильке, поэту… Хотя, думаю, бо́льшую часть прибрали к рукам его сестры. А потом отправился воевать добровольцем в австрийскую армию, и этот поступок не может не напомнить нам о его знаменитом земляке Гитлере. Они ведь некоторое время учились в одной школе… Вот такой чудак! Был в плену в Италии, где и дописал свой «Трактат»…
[30] Ты знаешь эту книгу, она заканчивается словами: «Тому, кто не может говорить, приходится молчать».
– Тому, кто не может говорить, приходится молчать… – механически повторил Корелл.
– Бессмысленная и претенциозная сентенция, – продолжал Краузе. – Но она красиво сформулирована. Как все просто! Не можешь сказать ничего разумного, держи рот на замке… Сегодня я не могу ее слышать, но тогда, в тридцать девятом году, был очарован ею. Я перечитывал «Трактат» не меньше десяти раз и нашел в нем ответы на все свои вопросы. Этой книгой Витгенштейн обнажил самые срамные места философии, спустил с нее штаны, так сказать… Он полагал, что язык и логика слишком грубые инструменты для решения фундаментальных философских вопросов. Логика годится в лучшем случае для разрешения тавтологий и противоречий. Поэтому вся философия – бессмыслица. В подтверждение своих слов Витгенштейн бросил науку и подался в сельские учителя. Эффектный жест, что и говорить… Но, судя по доходившим из австрийской глубинки слухам, он не слишком преуспел в этом качестве. Даже бил несчастных детишек – совсем как джойсовские монахи-иезуиты. Вытесненные в подсознание страдания и простые человеческие чувства сублимировались во вспышках безудержного гнева.
– Но ведь потом он вернулся в Кембридж?
– Вернулся, когда получил профессорскую кафедру в Тринити после Мура…
[31] И знаешь, что об этом у нас говорили?
