Ганди повернулся к Кореллу:
– Видите того мужчину?
Полицейский кивнул.
– Это Джулиус Пиппард, и ему есть что рассказать об Алане. Поговорите с ним.
Не успев закончить фразу, Робин понял, насколько безумным был этот совет, и тут же поправился:
– Или лучше не делайте этого…
Но полицейский успел уйти в свои мысли и как будто не слышал его.
– Я уйду из полиции, – объявил Леонард после затянувшейся паузы.
– Куда? – удивился Робин.
– Планирую кое-где подучиться.
Несмотря на уверенный тон, у Робина возникло чувство, что Корелл не имеет в виду ничего конкретного.
Они простились. Волнение улеглось, но, глядя вслед удаляющемуся по Трампингтон-стрит молодому человеку, доктор Ганди продолжал мучиться сомнениями. Что же это все-таки было – допрос или частная беседа?
Глава 26
В первый раз Леонард был в Кембридже в середине тридцатых годов, с отцом, и примерно в это же время года. Погруженный в летнюю дремоту, город навевал сон. По улицам бродили люди, и никто никуда не торопился. Отец пребывал в приподнятом настроении, как и всегда во время прогулок, и то и дело приветствовал знакомых:
– Добрый день, прекрасная погода… Блестящая книга, Питер… Спасибо за письмо. Какая неожиданная честь!.. Мое почтение…
Как и всегда, он стремился быть в центре внимания. Крепко держал Леонарда за руку и время от времени наклонялся к нему:
– Когда-нибудь ты будешь здесь учиться.
Обещания отдавались эхом в голове мальчика, как звуки их шагов по вымощенной булыжником улице. Они купили шоколада и книги, любовались гребцами на канале.
– А математика – это интересно? – спросил Леонард папу.
Тот ответил, что интересно, но лишь немногим. О математике можно поговорить разве что в узком кругу специалистов. Другое дело – гуманитарные науки. С ними тебя в любой компании будут слушать разинув рот.
– Как тебя, папа?
– Как меня.
И Леонард представил себя прогуливающимся вдоль красивых старинных зданий в окружении толпы поклонников. Они будут слушать его разинув рот, а он, оглянувшись в сторону канала, сделает широкий жест рукой: «А знаете, когда Одиссей возвращался на Итаку…» Но отец обманул его, как и самого себя.
Вспоминая сейчас то время, Леонард спрашивал себя: как так получилось? Что заставило его покинуть колледж «Мальборо» и тем самым отдалиться от самого себя? Каким же идиотом он был… Бог мой, он даже не ответил на письмо тети Вики… А ведь пытался… Но из этого ничего не вышло.
Он слишком замкнулся в своей обиде. Даже учителя, которые любили Леонарда, отстранялись от него все больше. Никто толком не удерживал его, когда Леонард объявил о своем уходе.
Мать не смогла оплатить следующий семестр. Выстави она это в качестве главного аргумента, Корелл нашел бы деньги. Но мать взывала к его совести. Она требовала, чтобы Леонард вернулся домой. «Это временно, – добавляла она первое время. – Ты продолжишь учебу, но позже».
Мать не справлялась. Дом разваливался, сад пришел в запустение, люди перестали ходить к ней. Выдвигались и другие аргументы: война, склочные соседи и магазины, которые находились слишком далеко. Но главное – одиночество. «Мне тяжело, Леонард…»
Между строчками слышался вопль о помощи. Она шантажировала, давила – и Леонард уступил. Атмо-сфера «Мальборо» стала душить его еще больше. «Ты ни в коем случае не должен оставлять учебу, – писала тетя Вики. – Я оплачу следующий семестр».
Он не ответил на это ее письмо, просто забрал свои вещи из шкафа. Распрощавшись с колледжем, старался держаться как можно дальше от всего, что было связано с миром науки. Но последняя поездка в Кембридж словно открыла ему глаза. Корелл понял, какое зло причинил самому себе. Сейчас он не хотел ничего, кроме как принадлежать этому городу. Возможно, само это путешествие было неуклюжей попыткой компенсации того, что он потерял.
***
В архиве Королевского колледжа Робин Ганди взял для Корелла работы Алана Тьюринга. Долгожданный миг, но счастье Леонарда омрачало странное чувство, будто он не имеет права находиться в этом зале. И даже не в силу того, что не принадлежит миру науки, но потому, что, не будучи ученым, разыгрывает из себя такового. Самому себе Корелл казался если не мошенником, то по крайней мере актером, надевшим на себя чужую личину и, вдобавок ко всему, получающим удовольствие от своей игры. Лишь углубившись в тексты, он смог отвлечься от неприятных мыслей.
Не только в частных письмах писал Тьюринг об актерах и театре. Похоже, эта тема вообще занимала его. Открывая работу «Вычислительные машины и разум», о которой говорил Ганди, Корелл ожидал увидеть серьезный научный текст, пестрящий непонятными дилетанту терминами и значками. Однако, к своему удивлению, ошибся. Следовать мысли Тьюринга оказалось не только легко, но и приятно. Живое, образное изложение на корню разрушало стереотипы о нечитабельности научных трудов.
Алан Тьюринг не просто полагал, что машины способны мыслить. Он надеялся, что в будущем их интеллект в плане возможностей сравняется с человеческим, и это показалось Кореллу особенно странным и даже напугало его. Поневоле на память приходили кошмары на тему «бунта машин», уже освоенную художественной литературой.
Причем Тьюринг, как, очевидно, и Ганди, стоял на стороне машин. Он полагал несправедливым недооценивать их возможности только потому, что они на нас не похожи. «Когда речь идет об интеллекте, – писал Тьюринг, – не должны приниматься в расчет ни половые, ни национальные различия, ни какие-либо другие. Исключительно способность мыслить». Точнее, имитировать мышление. Алан Тьюринг описывал своего рода театр, в котором машины играют людей. И если некто, затеяв диалог с машиной в той или иной форме, не увидит разницы между нею и собеседником-человеком, можно будет с полным основанием признать машину мыслящим существом.
Алан Тьюринг предусмотрел возможные возражения и загодя отвечал на них. В частности, тем оппонентам, которые усматривают превосходство рода человеческого над бездушными механизмами в способности осознавать свои действия и себя, а также страдать и радоваться. Доказывая несостоятельность этих аргументов, Тьюринг утверждал, что вышеупомянутые способности суть то, что мы знаем о себе сами. Они не видны со стороны. Извне очевидно только то, что мы мыслим и воспринимаем окружающий мир. Машины делают то же самое.
Только машина знает, способна ли она к самосознанию. Нам не суждено ни разделить ее эмоций, ни увидеть их. Поэтому вопрос о способности мыслить может быть заменен вопросом о способности имитировать мышление.
Могут ли машины это делать? Тьюринг полагал, что да. Даже если на сегодняшний день рано предъявлять к ним такие требования. В будущем – возможно, недалеком – вполне представима ситуация, когда даже после достаточно длительного диалога невозможно будет определить, был ли твой собеседник машиной или человеческим существом. Все меняется. Возможности младенца ничего не говорят о том, на что тот будет способен через двадцать лет.
