— Вот еще, — фыркнула я и тоном знатока пояснила: — Это у тебя типичный синдром попутчика проявился!
— Чего? — не понял собеседник, но на всякий случай нахмурился.
— Синдром попутчика, — повторила я, глядя на мужчину с сочувствием. — Такое бывает, если что-то долго в душе держишь, а выговориться хочется, совесть облегчить или просто так потрепаться за жизнь, а не с кем, стыдно или опасно. Тогда первому же незнакомцу готов душа нараспашку открыть, коль уверен, что выговоришься, а потом вы каждый своей дорогой пойдете.
— А-м-гх, — многозначительно прокомментировал мою речь мужчина и тут же, сбрасывая минутную неловкость, заметил, заслышав снаружи пронзительный, раздирающий уши хриплый звук некоего музыкального инструмента, над которым безжалостно издевались какие-то дилетанты: — Вот и приговоренных ведут.
— А нас-то за что пытают? — заткнув уши, процедила я сквозь вибрирующие в такт дивным звукам зубы. Как еще не повыпадали сразу, бедолажки, не знаю!
— За компанию, магева, — ухмыльнулся палач и утешительно похлопал меня по плечу.
Вопиющая фамильярность по отношению к обладательнице волшебного дарования! Но вообще-то я не гордая, вернее, не настолько уж гордая, чтобы возмущаться, когда тебя пытаются утешить и повеселить, поэтому постаралась улыбнуться. Вой тем временем смолк, и я смогла даже ощериться вполне радостно уже от облегчения. Мужик с мечами, даром что палач, мне понравился куда больше коллеги Лорда с его подвижным бровями, кружевами и тросточкой.
— А, ну за компанию и жид удавился, — солидно покивала я.
В храм под конвоем из шести стражников, одного дудельщика, чтоб у него язык отсох, садиста, и типа совершенно судейской наружности ввели троих человек в одинаковых серых робах, более всего напоминающих мешки с тремя дырками для рук и головы. Точно такие же, если без дырок, я видела у себя в подвале с картошкой и, если с дырками, то на городском показе мод начинающих кутюрье, нет, все-таки здешние были симпатичнее. Руки и ноги у троих в сером безо всякой излишней жестокости, но довольно крепко были связаны веревками. Жрецы выстроились по обеим сторонам расстеленного коврика с чем-то вроде метелок в руках, и нацепленными на физиономии строгими выражениями.
— Значит, тебе обязательно тут торчать, изучая будущих жертв? — поинтересовалась я у палача.
— Нет, — нахмурился воин и, помявшись, признался: — Это я для себя. Слушаю их исповеди, чтобы понять, что не невинных людей буду жизни лишать.
— А если приговоренный тут будет о своей безгрешности кричать? — иезуитски уточнила я.
— Бывали такие, — спокойно кивнул палач, — только Гарнаг все видит!
— С этого места прошу поподробнее, — заметила я, фамильярно дернув мужчину за рукав.
Раз ему меня по плечу похлопывать можно, значит и мне вот так запросто с ним тоже не возбраняется!
— Его глаза, — собеседник указал на черные камушки, вставленные в глазницы статуи. — Когда идет гласная исповедь и кается виновный, глаза красным горят, цветом крови, а коль невинного огульно обвинили, по навету клеветническому, то голубым вспыхивают.
— Интересный светофор получается, — одобрила я метод классификации преступников, способствующий свершению гарантированно справедливого правосудия и уберегающий систему от коррупции, если действительно речь о настоящем чуде идет и жрецы ему никакими физическими методами не способствуют. И тут же, не удержавшись, полюбопытствовала:
— А бывало, что глазки Гарнага вообще черными оставались?
— Редко, но бывало, — согласился палач. — Это значит, что люди сами разбираться в деле должны.
"А может, у Гарнага передатчик забарахлил", — подумалось мне, но посвящать палача в свои сомнения я не стала. Работа у него и так нервная, к чему лишние сомнения и терзания. Будь он равнодушной скотиной, казнил бы приговоренных, как в контракте условленно, и в ус не дул, а он переживает. Одно дело врага в бою зарубить, а совсем другое того на тот свет отправить, кого к тебе как телка на заклание привели. Чтоб спокойней спалось, надо знать, какого мерзавца жизни лишаешь.
— Потому и магам в храм вход не заказан? Если молчит божество, значит, имеет право голоса людская магия, — скорее констатировала, чем спросила я, начиная внимательней разглядывать преступников.
— Да, — согласился воин и задал каверзный вопрос. — Ты вон сможешь определить, как Гарнаг, кто повинен?
— А хрен его знает, — честно призналась я, разглядывая троицу в серых мешках, — но попробую, самой интересно.
Тем временем первого заключенного с физиономией типичного отморозка, такие и у нас с бутылочными розочками или финками да кастетами по подворотням слоняются, двое стражей силком заставили опуститься на колени перед статуей Гарнага. Судейский извлек из плоского сундучка на поясе свиток, развернул и громко, с выражением, наверное, как Демосфен с камешками во рту у речки с детства репетировал, зачитал послужной список преступника, именуемого Гош Косой. Грабитель и убийца, бесчинствовавший в городе немногим более полугода и успевший отправить на тот свет более десятка человек, в том числе женщин и детей. Мерзавец грабил не только одиночек на темных улицах, но и домами не брезговал, теперь же он внимал оглашению своих заслуг с гордой улыбкой.
Судейский читал долго, мне даже удалось отвлечься от красочных описаний злодейств (в этот мир еще не добралось поветрие юридической терминологии, поэтому было понятно каждое слово) и вспомнить, что я собственно собиралась делать. Виновен или нет? Я усилием воли вызвала перед своими глазами пылающую холодной голубизной руну Тейваз, одну из самых моих любимых. Руна справедливости засияла между мной и Гошем Косым, а над ним я разглядела черное пламя.
Не задумываясь, откуда пришла эта уверенность, я украдкой указала пальцем на Гоша и шепнула палачу:
— Этот виновен! — переведя взгляд на второго, дюжего хмурого мужика с таким отсутствующим выражением лица, что хотелось постучать по голове и спросить: "Эй, есть кто дома?" или даже: "Эни боди хоум?"
Черное пламя над головой здоровяка плясало столь же бодро, как и над Косым подонком. Только вот сам он словно распадался в каком-то беспорядочно мельтешащем сером вихре. Неожиданно, я поняла, что означает и это видение:
— Этот тоже виновен, — мой палец указал на бугая, — только он еще и умом тронулся. То ли до, то ли после всего, чего натворил.
Третьей была девушка. Весьма симпатичная, если б ни зареванная мордашка, растрепанные волосы, роба и потухшие, мертвые, как зола залитого костра, глаза. Неужто тоже убийца? Черное пламя над ее головой вело себя странно, то появлялось, то исчезало. Я поморгала и посмотрелся снова, пытаясь сосредоточится посильнее, но видение не изменилось. Зато пришло объяснение. Переведя указующий перст обличителя на девушку, я поделилась с воином своим мнением:
— Она сделала то, в чем ее обвиняют, но в то же время не знала, что натворит.
