Когда-нибудь в гавань войдет мой корабль…
В это я верил.
Когда я слышал, как отец говорит это, на глаза мне наворачивались слезы. Я видел такие корабли — на озере Мичиган летним утром. Они проплывали мимо после регаты, полные веселых людей, которые горстями бросали в воздух конфетти и трубили в трубы, а мне представлялось… — бесконечное множество раз в бесконечное множество ночей я отчетливо видел на стене перед собой дивную картину: мы тоже стоим на причале — мама, папа, Скип и я! — и корабль, огромный, белоснежный, вплывает в гавань, а на верхней палубе стоят миллионеры и подбрасывают вверх не конфетти, а долларовые банкноты и золотые монеты, и все это шумным дождем падает вниз, и мы пляшем от радости, и стараемся изловчиться и поймать как можно больше, и ойкаем, когда тяжелой монетой попадает по голове, и смеемся, когда нас щекочут похожие на хлопья снега банкноты…
Мать что-то спрашивала — насчет того корабля, — а отец отвечал ей, и в ночной тиши мы со Скипом погружались в одни и те же мечты — как мы стоим на причале, а корабль…
Но сегодня ночью я вдруг спросил в давно уже наступившей тишине:
— Пап, а что оно означает?
— Что именно? — откликнулся отец из темноты, где он лежал рядом с матерью.
— То, что написано на яйце. Неужели тот корабль скоро придет?
Отец долго молчал. Потом твердо ответил:
— Я думаю, да. Надпись означает именно это. А теперь спи, Дуг.
— Хорошо, сэр.
Я вытер слезы и отвернулся к стене.
Из Амарильо мы выехали в шесть утра, чтобы успеть хоть немного проехать по холодку, и в течение первого часа все тупо молчали, еще не проснувшись как следует. И весь следующий час мы тоже молчали — думали о том, что произошло вчера. Наконец на отца подействовал выпитый кофе, и он обронил вслух:
— Десять тысяч.
Мы ждали, что он скажет еще, но отец молча качал головой.
— Десять тысяч бессловесных тварей! — воскликнул он наконец. — Но лишь одна, невесть откуда взявшаяся, вдруг решает передать нам…
— Ну что ты, отец, в самом деле! — с упреком сказала мама.
Словно хотела спросить: «Ты ведь не веришь этому, правда?»
— Да уж, папа! — Мой брат говорил с той же чуть заметной насмешкой.
— Тут есть над чем подумать. — Отец не обращал на них внимания. Он не сводил глаз с дороги, ведя машину легко и свободно, не стискивая руль, а уверенно направляя наше «утлое суденышко» через пустыню. Стоило миновать один холм, как сразу же за ним возникал следующий, а там и еще один, и дальше… а что дальше?
Мать заглянула отцу в глаза, но у нее не хватило духу окликнуть его тем же насмешливым тоном еще раз. Она отвернулась к окошку, посмотрела на дорогу и промолвила так тихо, что нам почти не было слышно:
— Как там было написано? Повтори-ка!
Отец плавно миновал поворот в сторону Уайт-Сэндз, откашлялся, на ходу протер ладошкой ветровое стекло перед собой, точно расчищая кусочек неба, и сказал, как бы вспоминая:
— Мир вам. Благоденствие ваше грядет.
Мы проехали еще с милю, прежде чем я решился спросить:
— А сколько… ну, сколько может… стоить такое яйцо, пап?
— Людям его оценить невозможно, — ответил он, не оглядываясь и продолжая вести машину к далекому горизонту. — Знаешь, сынок, этого просто нельзя делать! Нельзя вешать ценник на яйцо, посредством которого с нами говорят Небеса! Мотелем куриных откровений — вот как мы теперь всегда будем называть этот мотель.
И мы помчались дальше со скоростью сорок миль в час сквозь жару и пыль послезавтрашнего дня.
Мы со Скипом сидели смирно и даже потихоньку, незаметно не пихали друг друга, пока где-то в полдень не пришлось вылезти, чтобы «полить цветочки» на обочине дороги.
По ветру от Геттисберга
Вечером, в половине девятого, из театра до него донесся резкий звук.
«Мотор стреляет, — подумал он. — Нет. Пистолет».
Мгновением позже он услышал взволнованный хор голосов, и сразу настала тишина, словно обвал преградил путь могучей волне. Хлопнула дверь. Раздался топот.
В кабинет ворвался бледный, как смерть, билетер, дико озираясь, будто не видя ничего вокруг, силился что-то произнести:
— Линкольн… Линкольна…
Бэйес глянул на него поверх бумаг.
— Что там с Линкольном?
— Он… в него стреляли.
— Отличная шутка. А теперь…
— Стреляли. Вы что, не поняли? Застрелили. На самом деле. Убили во второй раз!
Билетер вышел, держась за стену, его шатало.
Бэйес непроизвольно встал.
— О, боже мой…
Он промчался мимо билетера, который бросился за ним по пятам.
— Нет, нет, — повторял Бэйес. — Это же невозможно. Не может быть. Нет. Не может быть…
— Его убили, — выдохнул билетер.
Едва они, пробежав по коридору, миновали поворот, навстречу из дверей театра высыпала толпа зрителей, кричащих, визжащих, стоявших в смятении, и были различимы голоса:
— Где он? Где убийца? Вон тот? Этот? Держите! Не дайте уйти! Стой!
Пара охранников, спотыкаясь, расталкивая и оттаскивая людей, пыталась оттеснить их от человека, тщетно уклонявшегося от ударов, сыпавшихся на него отовсюду. Люди рвались к нему, толкали, щипали, лупили его свертками, дамскими зонтиками, что разлетались на куски, как воздушный змей в урагане. Женщины потерянно кружились в поисках своих спутников, плача и причитая. Мужчины с ревом отпихивали их подальше от центра бури, где охранники отбивали у толпы человека, растопыренными пальцами закрывшего окровавленное лицо.
— Господи боже. — Бэйес замер, постепенно понимая, что все это не сон. Он уставился на побоище. Затем бросился вперед: — Сюда! Назад давай! А ну, с дороги! Сюда, за мной!
В толпе образовалась брешь, в которую они проскочили, заперев дверь.
В дверь колотили, изрыгая все проклятия, которые только мог придумать человек.
Театр содрогался от завываний, криков и угроз.
Бэйес долго глядел на ходившие ходуном двери, затем перевел взгляд на охранников и сжавшегося человека.
Внезапно он отпрянул, словно его ослепил проблеск истины в прогале между креслами.
Он наступил на нечто, затаившееся на ковре у прохода, серое, как мерзкая крыса, кусающая свой хвост. Склонившись, он нашарил все еще теплую рукоять пистолета, не веря своим глазам, поднял его и опустил в карман. Прошло с полминуты, прежде чем он смог поднять глаза и взглянуть на фигуру посреди сцены.
Авраам Линкольн сидел в резном кресле, и голова его склонилась под неестественным углом. Глаза померкли. Его большие руки покоились на ручках кресла, словно он вот-вот был готов подняться и прекратить все это безумие.
