Тяжко, будто преодолевая бурный поток, Бэйес поднялся по ступеням на сцену.
— Свет, черт возьми! Дайте же света!
Невидимый киномеханик вдруг вспомнил, что существуют рубильники. Во мраке зала воцарился свет.
Бэйес остановился на помосте, обогнув кресло.
Да, вот оно. Входное отверстие пули у основания черепа, позади левого уха.
— Такова участь тиранов, — произнес кто-то.
Бэйес вскинулся.
Убийца, расположившийся на последнем ряду, опустил лицо, обращаясь к самому себе:
— Так…
Он осекся. Над его головой что-то мелькнуло. Кулак охранника взметнулся вверх, как будто против его воли. Он был уже готов обрушиться на голову убийцы, заткнув ему рот, но…
— Нет! — крикнул Бэйес.
Кулак замер на полпути, затем охранник нехотя отвел руку, подавив отчаянный гнев.
«Не могу поверить, — думал Бэйес, — это невозможно. И этот человек, и охрана, и это…» — он снова взглянул на аккуратное отверстие в черепе президента.
Оттуда медленно сочилось машинное масло.
Изо рта мистера Линкольна по подбородку лениво текла такая же струйка, капала на галстук с рубашкой.
Бэйес встал на колени возле тела, приложил ухо к груди президента.
Там, внутри, чуть слышно гудели колеса, шестеренки и платы, нетронутые, но работавшие без всякого согласия.
Этот нестройный хор звуков заставил его вскочить.
— Фиппс?!
Охранник растерянно моргал.
Бэйес щелкнул пальцами.
— Фиппс же сюда сегодня приедет? Господи, нельзя, чтобы он это увидел! Отвлеките его! Позвоните, скажите, что на станции в Глендейле авария! Живо!
Один из охранников спешно покинул зал.
Проводив его взглядом, Бэйес думал: «Боже, пожалуйста, лишь бы Фиппс не приехал…»
Странно, но в этот миг он даже не помышлял, что станется с ним самим, думая о жизнях других.
Вспомнил, как пять лет назад Фиппс, разложив на столе схемы, чертежи и акварели, впервые раскрыл свои великие планы… Как все, кто там был, посмотрев на стол, потом на Фиппса, разом выдохнули:
— Линкольн?
Да! Фиппс смеялся, словно отец, вернувшийся из церкви, где откровение явило ему чудесного сына.
Линкольн. Такова была его задумка. Линкольн, рожденный заново.
Что же Фиппс? Ему суждено было вскормить и воспитать свое дитя, великолепного, гигантского робота.
Как здорово было бы сейчас оказаться в полях под Геттисбергом, слушать, видеть и постигать, заостряя клинки своих душ, жить полной жизнью?
Бэйес обошел согбенную фигуру в кресле, вспоминая прошедшие дни и годы.
Тот вечер, и Фиппс с коктейлем в руке, и в бокале его отражается свет ушедшего и грядущего:
— Я всегда мечтал снять фильм о том, что случилось в Геттисберге: как собирается великое множество людей, а на самом краешке толпы, изможденной солнцем, стоят фермер с сынишкой и не могут расслышать, как ни пытаются, уносимые ветром слова стройного человека в цилиндре там, на трибуне. Заглянув в цилиндр, как в собственную душу, собирая воедино мысли, как неотправленные письма, он начинает говорить.
И фермер, чтобы уберечь сына в давке, сажает его на плечи. И хрупкий мальчонка становится его глазами и ушами, ведь фермер лишь догадывается о том, что говорит президент этому людскому морю, затопившему Геттисберг. Голос президента, высокий и чистый, то слышится ясно, то уносится ветром. Слишком много ораторов выступало перед ним, все в толпе взмокли, устали от толкотни, еле держась на ногах. И фермер шепчет сыну там, наверху:
— Что там? О чем он говорит?
И его сын, склонив голову, прислушивается к словам, что доносит ветер, и отвечает:
— Восемьдесят семь лет назад…
— Ну?
— …наши отцы пришли сюда…
— Так, так?!
— …на этот континент…
— Куда?
— На континент! Новая нация, зачатая в свободе, с верой в то, что все люди…
Так все и было: ветер, несущий обрывки слов, речь человека вдали, и фермер, неустанно державший на плечах своего сына, и мальчуган, ловивший каждое слово и шепотом пересказывавший его отцу, и отец, улавливавший лишь отдельные фразы, но понимавший смысл всего, что было сказано…
…из народа, народом избранное, ради народа, никогда не исчезнет с лица земли.
Мальчик умолк.
— Все.
И люди расходятся кто куда, а то, что было сказано в Геттисберге, становится историей.
А фермер так и не снял с плеч сына, что слушал слова на ветру, и мальчик, которого они навсегда изменили, наконец спустился сам…
Бэйес во все глаза глядел на Фиппса.
Тот осушил бокал, поморщился, как бы стесняясь своей искренности, затем фыркнул:
— Никогда мне не снять подобное. Но я смогу создать вот это!
С этими словами он разложил на столе чертежи «Механического духа Фиппса, Салема, Иллинойса и Спрингфилда», механического Линкольна, электромасло-смазочной машины из пластика и индийского каучука, превосходно функционирующей, превосходящей все самые смелые мечты.
Фиппс и его сын, явившийся в этот мир уже взрослым, гигант Линкольн. Линкольн, воскрешенный технологией, дитя мечтателя, такой нужный сейчас, пробужденный к жизни электрическими разрядами, получивший голос безвестного актера, родился в этом уголке старой доброй Америки, чтобы остаться навсегда! Вместе с Фиппсом.
И в тот день над ним смеялись, на что Фиппс лишь сказал:
— Вы должны встать рядом со мной по ветру от Геттисберга, чтобы научиться слышать.
Каждому нашлось место в его горделивом замысле: одному он поручил остов, другому благородный череп, третий пробудит дух и слово при помощи спиритической доски, а остальные пусть трудятся над кожей, волосами и пальцами. Да, совпасть должно было все, даже отпечатки пальцев!
Дело казалось им лишь забавой, и они втихую посмеивались.
Авраам никогда бы не обрел дар речи, не смог бы двигаться, все понимали это. Все расходы были подсчитаны, проект нес лишь убытки.
Но месяцы сменялись годами, и ухмылки сменялись улыбками. Они были словно радостная стая проказливых мальчишек, заговорщически собиравшихся в кладбищенских мраморных склепах в полночь, чтобы разбежаться на заре.
Дело по воскрешению Линкольна кипело и крепло.
Один безумец увлек за собой еще дюжину, и с маниакальным упорством они рылись в пыльных архивах, похищали посмертные маски, отливали пластик костей, откапывая и закапывая обратно настоящие.
