Бэйес замедлил шаги, отвечая:
— По той же причине я однажды отпустил бабочку.
— Нет, по другой, — прервал его Бут. — Мне тоже как-то попалась бабочка. Сидела у меня на плече, просто хлопая крыльями. Я знал, что могу ее прибить. Но я этого не сделал, потому что через десять минут ее бы съела какая-нибудь птица. И я ее отпустил. А черепаха?! Валяется себе на задворках и живет почти что вечно! Поэтому я и взял тот кирпич. Правда, потом жалел об этом несколько месяцев. Может, и сейчас тоже жалею. Смотри…
У него тряслись руки.
— Какая связь, — спросил Бэйес, — между этим и тем, что ты сделал сегодня?
— Какая связь?! — Бут завопил как сумасшедший, сверля взглядом Бэйеса. — Чем ты слушал? Господи, да все от зависти! Я завидую, когда у кого-то что-то хорошо получается, когда что-то идеально работает, когда что-то прекрасно само по себе или долговечно! Не важно, что это! Важно, что завидую!
— Как можно завидовать машине?
— А вот так, черт бы ее драл! — Бут стиснул ручки кресел, медленно подавшись вперед, уставился на сгорбленную фигуру в кресле посреди сцены.
— Машины же совершенны, в сто раз лучше любого из людей, разве не так? Такие правильные. Назови мне хоть одного человека, который никогда не ошибается! А эта проклятая жестянка не только идеально выглядит, но и говорит, и двигается! Смажешь ее, подкрутишь пару шестеренок, и она проживет еще двести лет, а я уже буду гнить в земле! Смекаешь? Да, я ей завидую!
— Машины не знают зависти.
— А я знаю, я это чувствую! — не унимался Бут. — Я всегда был изгоем. Всегда наблюдал со стороны. У машины получается, а у меня нет. Может, она и не такая способная, как человек, зато делает все безошибочно! Никогда, слышишь, никогда я бы не смог стать таким безупречным, идеальным, сводить людей с ума! Не смог бы стать тем, кто заслуживал смерти так же, как она, эта тварь, этот ваш президент!
Он вскочил, и его вопли доносились до самой сцены.
Линкольн молчал. Машинное масло блестящей лужицей растекалось по полу.
— Ваш президент… — пробормотал Бут, словно только сейчас осознал случившееся. — Да, этот ваш Линкольн. Тебе что, не ясно? Он давно умер. Он не должен жить. Не должен. Это бред. Сотню лет спустя восстал из мертвых. Его пристрелили, похоронили, и вот он снова живет и здравствует. Сегодня, завтра и всегда. Так как его звали Линкольн, а меня Бут, я должен был это сделать. Просто обязан.
Он затих. Глаза его остекленели.
— Сядь, — тихо ответил Бэйес.
Бут сел, и Бэйес кивком указал охране на дверь:
— Подождите снаружи, пожалуйста.
Когда они остались вдвоем, Бэйес наконец хорошенько разглядел убийцу. Взвешивая каждое слово, он проговорил:
— Хорошо сказано, только это не все.
— Что?
— Ты не все мне рассказал. Ты упустил кое-что.
— Ничего я не упустил!
— Это тебе кажется. Ты обманул сам себя. Заблуждаешься, как и все романтики. Фиппс, придумавший этого робота. Ты, убивший его. Все сводится к одному, все очень даже просто: тебе хочется попасть на страницы газет, так ведь?
Бут ничего не сказал в ответ, лишь чуть выпрямил плечи.
— Хочешь, чтобы твое лицо попало на обложки всех журналов от Восточного до Западного побережья?
— Нет.
— Попасть на телевидение?
— Нет.
— Может, тогда на радио?
— Нет!
— Быть предметом внимания всех судей и юристов, спорящих о том, можно ли человека судить за такое…
— Нет!
— … за убийство человекоподобной машины…
— Нет!
Бут тяжело дышал, дико вращая глазами. Бэйес не останавливался:
— Здорово, должно быть, стать темой разговоров для миллионов людей на ближайшие дни, месяцы, годы!
Бут молчал.
Но на его губах играла слабая улыбка. Он спешно прикрыл рот ладонью.
— Неплохо бы продать свои мемуары издательствам подороже, так?
По лицу убийцы катился пот, он весь взмок.
— Сказать тебе, почему я задаю тебе все эти вопросы? Сказать, а? Ну что ж, я тебе скажу…
В дверь постучали.
Бэйес подскочил. Бут обернулся на звук.
Стучали все громче.
— Открой дверь, Бэйес, это я, Фиппс! — раздался крик в ночи.
Снова стук, затем тишина. Бут и Бэйес молча смотрели друг на друга, как заговорщики.
— Господи, да впусти же меня!
Снова колотили в дверь, все сильнее, она дрожала под ударами. Затем все стихло, лишь было слышно, как, задыхаясь, бежит человек. Должно быть, Фиппс направился в обход.
— На чем я остановился? — продолжил Бэйес. — Ах да, зачем были все эти вопросы? Получишь ли ты всемирную известность благодаря телевидению, радио, газетам, скандалам и сплетням?
Он помолчал.
— Нет.
Бут пошевелил губами, но ничего не сказал.
— Н-Е-Т, — по буквам произнес Бэйес.
Он подбежал к убийце, за пазухой нашарил его портмоне, вытряхнул оттуда все документы, засунув их в свой карман, и швырнул портмоне владельцу.
— Нет? — переспросил ошарашенный Бут.
— Ничего у тебя не выйдет, Бут. Не будет ни фотографий, ни телепередач, ни статьи на развороте, ни колоночки, никакой славы, известности, покорности, самосожаления, бессмертия, никакой ерунды о дегуманизации и торжестве человека над машиной. Мученика из тебя не сделают. Ты никуда не денешься от собственной посредственности. Никакой сладости страданий, слезливой сентиментальности, самоотречения, никаких судов и адвокатов, аналитиков, пишущих о тебе через месяц, год, тридцать, шестьдесят, девяносто лет спустя, никаких сплетен о тебе не предвидится. И денег тоже. Ничего.
Бут весь вытянулся, будто висел на дыбе, и побледнел, как смерть.
— Не понимаю. Я же…
— Совершил такую подлость? Ну да. Но я тебя переиграю. Ведь теперь, когда тобой все сказано и сделано, когда кончились твои аргументы и все подытожено, тебя больше не существует. Таким ты и останешься, ты, ничтожный, грязный, гнилой нарцисс. Ты, карлик, которого я загоню под землю, вместо того чтобы помочь тебе вознестись.
— Только попробуй! — заорал Бут.
— Что ж, мистер Бут, — довольно сказал Бэйес, — еще как попробую. Делать я могу все, что мне вздумается, поэтому обвинений в суде выдвигать не стану. Ведь судить будет некого и не за что.
Снова забарабанили в дверь, на этот раз за сценой.
— Бэйес, ради всего святого, впусти меня! Это я, Фиппс! Бэйес! Бэйес!
