Головоломку слов в ночи слагая воедино, Словно загадку мудреца Решает неразумное дитя.
Он снова прервался. Как они кончались? Погоди-ка…
Так безрассудный зверь,
Вобрав в себя все звуки разом,
Хранит дурных советов отголоски,
Он ропщет, шепчет в такт ударам сердца
Из раза в раз, с шипением ворча.
И вскоре кто-то сядет на постели,
Разбуженный звонком, услышит в трубке голос —
Не Божий Глас в скопленье звезд вдали,
То будет Зверь, С шипением смакующий слова,
Что из глубин немыслимых времен,
Из бездны ада шлет свое «Алло!».
Переведя дух, он закончил:
Заблудшему созданью,
Безмозглой твари,
Электрическому Зверю,
Что скажешь ты в ответ?
Он сел, умолкнув.
Он сидел и молчал, этот восьмидесятилетний старик. Сидел в пустой комнате пустого дома на пустой улице пустого города на пустой планете Марс.
Сидел так же, как сидел уже пятьдесят лет, и ждал.
На столе перед ним покоился телефон, молчавший очень долго, чересчур долго.
И вот аппарат дрогнул, словно втайне к чему-то готовясь. Может быть, поэтому и всплыли в памяти те старые стихи?
Его ноздри затрепетали. Глаза распахнулись. По телефону пробежала легкая дрожь. Он склонился над ним и глядел неотрывно.
Телефон зазвонил.
Он подскочил, свалился стул. Он закричал во весь голос:
— Нет!
Снова звонок.
— Нет!
Дотянувшись до аппарата, он сбросил его на пол. Тот упал со стола, зазвонив в третий раз.
— Нет, нет, нет… — пролепетал он, схватившись за грудь, тряся головой, глядя на телефон на полу. — Невозможно, немыслимо…
Ведь он был совсем один в этой комнате, в этом доме, в этом городе, один на всем Марсе, где не было ни души, и остался лишь он, как король пустынных гор…
И все-таки…
— Бартон…
Кто-то произнес его фамилию.
Нет. Это лишь стрекот сверчков и пение цикад в далеких пустошах.
«Бартон? — подумал он. — Да ведь это же я!»
Он уже и забыл, когда кто-то в последний раз называл его так. И не был из тех, кто говорит сам с собой. Он никогда…
«Бартон, — шипел телефон. — Бартон. Бартон. Бартон».
— Заткнись! — заорал он.
Пнул трубку, потея и задыхаясь, наклонился и поставил ее обратно на рычаг.
И проклятая штуковина зазвонила снова.
Он зажал ладонью трубку, сжимая так, будто хотел задушить звуки, но наконец, когда костяшки его пальцев побелели, приложил трубку к уху.
— Бартон, — звучал голос за миллиард миль отсюда.
Трижды пробило его сердце, и затем он ответил:
— Бартон слушает.
— Так-так, — слышался голос, всего-то за миллион миль. — Знаешь, кто это?
— Господи, — отвечал старик. — Первый звонок за полжизни, а мы тут в игры играем.
— Извини. Сглупил. Свой голос в трубке ты бы, разумеется, не узнал. Никто не узнает. Нам привычнее слышать его сквозь кости черепа. Бартон, это Бартон.
— Что?
— А ты думал, кто? — поинтересовалась трубка. — Командир ракеты? Думал, тебя спасать прилетели?
— Нет.
— Какое сегодня число?
— Двадцатое июля две тысячи девяносто седьмого года.
— Боже милосердный. Пятьдесят лет! Ты столько тут сидишь и ждешь ракету с Земли?
Старик кивнул.
— Так что же, старина, догадываешься, кто я?
— Да. — Он задрожал. — Догадываюсь. Ты и я. Я Эмиль Бартон, и ты тоже Эмиль Бартон.
— С одной лишь разницей. Тебе восемьдесят, а мне всего двадцать. Вся жизнь впереди!
Старик засмеялся, затем заплакал. Он сидел, сжимая трубку в руках, словно держал заблудившееся, неразумное дитя. Этот разговор был невозможен, не стоило его вести, но он продолжал. Взяв себя в руки, он проговорил:
— Слушай, ты! Господи, если бы только я мог тебя предупредить! Но как? Ты лишь голос. Если бы только я мог показать тебе все одиночество грядущих лет. Кончай с этим, убей себя! Нечего ждать! Если б только ты мог знать, что значит стать мной, таким, какой я есть сегодня, здесь, сейчас.
— Невозможно! — Юный Бартон там, вдали, на другом конце провода, рассмеялся. — Я даже не знаю, ответишь ли ты на звонок. Это лишь программа. Ты говоришь с записью. Сейчас две тысячи тридцать седьмой год. Шестьдесят лет тому назад. Сегодня на Земле началась ядерная война. Все колонисты покинули Марс на ракетах. А я остался!
— Помню, — прошептал старик.
— Один на Марсе, — смеялся юнец. — Месяц или год, какая разница? Полно еды и книг. В свободное время я занимался тем, что создал библиотеку из десяти тысяч слов, диктовал фразы под запись, подключался к телефонным линиям. Чтобы было кому позвонить, найти собеседника спустя много месяцев.
— Да.
— Пройдет шестьдесят лет, и я отвечу на звонок собственной записи. Не думаю, что столько проторчу тут, на Марсе, но идея просто иронически прекрасная, хоть будет чем время занять. Это правда ты, Бартон? Это я с собой говорю?
Слезы капали из старческих глаз.
— Да.
— У меня тут тысяча Бартонов наготове, записи ответов на всевозможные вопросы, в тысяче марсианских городов. Целая армия Бартонов рассеялась по Марсу, пока я жду возвращения ракет.
— Глупец, — старик тяжко встряхнул головой. — Ты ждал шестьдесят лет. Состарился, пока ждал в одиночестве. Теперь ты — это я, и ты один среди пустых городов.
— Не дави на жалость. Ты для меня чужак, все равно что иностранец. Мне горевать не приходится. Я живой, пока звучит запись. А ты живой, пока слушаешь. Друг друга нам не понять. Ни один не может ни о чем предупредить другого, хотя мы и отвечаем друг другу, один автоматически, а другой с теплом и человечностью. Сейчас я человек. А после им станешь ты. С ума сойти! Я не могу плакать, ведь я не знаю будущего, и потому оптимистичен. Записи надежно спрятаны и способны реагировать лишь на конкретные стимулы. Можешь попросить мертвеца поплакать?
— Перестань! — закричал старик. Он чувствовал знакомый приступ боли. К горлу подкатил ком, в глазах потемнело. — Как бессердечен ты был тогда! Убирайся!
— Был, старина? Я есть. Пока крутится лента, пока вращаются шпиндели и потайные электронные глаза читают и подбирают слова, превращая их в ответ, что приходит тебе, я останусь молодым и жестоким. Останусь молодым и жестоким даже после твоей смерти. Всего хорошего.
