— Скажите что-нибудь, — предложил человек. — Или крикните.
И мы заговорили, закричали:
— Привет! Эй, ты, это я, Тимоти!
— Не знаю, что такого сказать! — крикнул я. — На помощь!
Агата отвернулась, упрямо поджав губы.
Отец взял ее за руку. Она закричала:
— Отстань! Не позволю записать мой голос! Нет!
— Отлично. — Фанточини нажал три кнопки на небольшом устройстве, которое держал в руках.
На его боку мы увидели, как на экране пляшут три графика, как на осциллографе, в точности совпадая с частотой наших криков и пересекаясь.
Затем он нажал еще одну кнопку, и пещера оракула наполнилась отзвуками наших голосов, слова роились вокруг, отражаясь от стен. Снова и снова он нажимал кнопки, что-то настраивая, и мы услышали, как вздыхает мама и как ругается отец, читая утренние новости, или умиротворенно ворчит над бокалом виски на закате. Слова окружали нас, как мошкара, летящая на свет лампы, шепот и шелест неслись со всех сторон, пока кукольник не нажал последнюю кнопку и не послышался голос из электронных глубин:
— Нефертити.
Мы с Тимоти застыли. Агата тоже не двигалась.
— Нефертити? — спросил Тим.
— Что это значит? — раздался требовательный голос Агаты.
— Я знаю.
Гвидо одобрительно кивнул мне.
— Нефертити, — прошептал я, — по-древнеегипетски значит «Явилась прекрасная».
— Явилась прекрасная, — эхом отозвался Тимоти.
— Не-фер-ти-ти, — выговорила Агата.
Все мы смотрели туда, где среди мягких теней родился этот голос.
Она была там на самом деле.
И ее голос был прекрасен.
Таков, каким должен был быть.
Иначе и быть не могло.
Голос был важнее, чем все прочее.
Мы, конечно, спорили насчет внешности.
Она не должна была быть худой и костлявой, иначе можно и шишек набить, но и не толстой, чтобы нам не задохнуться в ее объятиях.
Ее руки, касавшиеся нас, отиравшие пот с лихорадочных лбов, когда мы болели, не должны были быть мраморно-холодными и обжигающе горячими тоже. Пусть будут теплыми, как цыпленок, вынутый из-под наседки, пусть будет так.
Мы бесконечно могли говорить о каждой мелочи. Мы ругались, кричали и спорили. Но предложение Тимоти насчет цвета ее глаз было принято безоговорочно, позже стало ясно почему.
Ее волосы? Агате, как девочке, было дозволено выбирать их цвет из образцов, живыми гобеленами струившихся по стенам, как струи дождя.
Не то чтобы она была в восторге от этого, но рассудила, что мы, мальчишки, только все усложним и запутаемся, и потребовала отойти и не мешать.
Наконец мы заказали все необходимое из каталогов «Тиффани», «Электродвигателей Бена Франклина» и «Мастерской кукол Фанточини».
Течение наконец вынесло нас на далекий берег, и так завершился этот день.
После этого люди из «Фанточини» пошли на хитрость.
Какую?
Заставили нас ждать.
Они знали, что пока еще не завоевали наших сердец, не убедили нас даже наполовину.
Особенно Агату, лежавшую в своей кровати лицом к стене, отвернувшись от всех и что-то чертившую ногтями на обоях ночами. Каждое утро мы находили все новые рисунки, некоторые были красивыми и веселыми, а некоторые будто явились из кошмаров.
Некоторые легко стирались, как лед на замерзшем стекле под горячим дыханием, некоторые не поддавались совсем, как ни старайся.
Мы все еще ждали.
Так прошел июнь.
Так минул июль.
В августе наше терпение уже истощилось, но 29-го числа Тимоти возгласил:
— Чувствую, сегодня что-то случится.
Позавтракав, мы высыпали наружу.
Может, мы расслышали какие-то намеки, подслушав телефонный разговор отца вечером или увидев, как он смотрит то в небо, то на дорогу. А может, это ночной ветер слал нам весточку, колыхая занавески на окнах.
На лужайке сидели я и Тимоти, а Агата, сделав вид, что ей ни капельки не интересно, пряталась на веранде среди горшков с геранями.
Мы старались не замечать ее. Знали, что иначе она просто сбежит, а потому сидели и смотрели на небо, где пролетали птицы и реактивные самолеты, и на шоссе, где любая из тысяч машин могла вдруг доставить нам наш особенный подарок…
Но ничего не происходило.
В полдень мы валялись, жуя травинки.
Ровно в час Тимоти вдруг моргнул.
И это случилось, секунда в секунду.
Фанточини знал, как долго и напряженно мы ждали.
Все дети словно скользят по водной глади моря. Каждый наш день было так, и каждый день мы могли не справиться, оступиться, уйти под воду, уйти в себя безвозвратно.
Как будто они это знали, знали, что ожиданию нашему должен настать конец в назначенный час, и ни секундой позже!
В тот самый миг, вновь скажу я, облака над домом разверзлись, явив нам вертолет, как колесницу Аполлона.
И эта магическая колесница приземлилась прямо на нашей лужайке, в дыхании горячего летнего ветра, растрепавшего наши волосы и брови, хлопавшего брючинами по коленкам, превратившего волосы Агаты в развевающееся знамя. Выпустив шасси, гигантский цветок, что расцвел у дома, раскрыл свое нутро, и на траве оказался огромный, как сам вертолет, ящик. Без приветствий и без прощаний машина взмыла ввысь, оставив за собой тысячу летних ароматов, затанцевала, заплясала, как дервиш в небесах, умчавшись прочь, чтобы кто-то другой где-то там тоже мог обезуметь от счастья.
Тимоти и я, остолбенев, постояли какое-то время, а потом разглядели ломик, клейкой лентой крепившийся к сосновой крышке. Мы принялись за дело, и доски, поддаваясь, трещали и скрипели, а Агата подкралась поближе, чтобы лучше видеть, и я подумал: слава богу, она не видела ни гроба, ни кладбища, ни сырой земли, когда умерла мама, только была на церковной панихиде, и не видела ящика, который был точь-в-точь, как этот!
С досками было покончено.
Тимоти и я ахнули в изумлении. И Агата, уже стоявшая меж нами.
Потому что под сосновыми досками огромного ящика был самый чудесный подарок, когда-либо созданный человеком для детей любого возраста, от семи до семидесяти семи лет.
У нас пропал дар речи. А потом вернулся с криками радости и обожания.
Внутри ящика лежала…
Мумия.
Нет, не мумия, саркофаг!
— Не может быть! — Тимоти плакал от счастья.
— Так не бывает! — вторила ему Агата.
