Человек с длинными волосами, аккуратными усами и бородой уже спустился по лестнице и входил в столовую. Он кивнул, улыбнулся, с сомнением оглядел нас и проговорил:
— Друзья?..
— Мистер Диккенс, — сказал я, отчаянно пытаясь уладить ситуацию, — позвольте познакомить вас с мистером Уйнески, величайшим в мире парикмахером…
Двое мужчин долго разглядывали друг друга.
— Мистер Диккенс, — произнес дедушка, — окажите нам любезность, освятите нашу трапезу молитвой, соответствующей вашему таланту.
— Почту за честь, сэр.
Мы наклонили головы. Все, кроме мистера Уйнески.
Мистер Диккенс спокойно посмотрел на него. Мистер Уйнески пробормотал что-то и уставился в пол.
И тогда мистер Диккенс прочитал молитву:
— О Владыка, подавший нам этот щедрый стол! О Владыка, пославший тучный урожай покорным слугам Твоим, собравшимся здесь в любви и смирении! О Владыка, украсивший наш пир яркой редиской и великолепным цыпленком, даровавший нам истинное летнее вино — лимонад, научивший нас простым радостям картофеля, лука и, наконец, как подсказывает мне обоняние, честного хлеба, претворенного в высокородный клубничный торт, великолепно украшенный и любовно утопающий в плодах с Твоих собственных теплых садовых гряд, — за все это и за радость общения за нашим столом мы премного Тебе благодарны. Аминь.
О, что это было за лето!
Никогда не было такого в Гринтауне.
Никогда в жизни я не вставал так рано и с таким удовольствием! Пять минут, чтобы проснуться, а через минуту я уже в Париже… в шесть утра — лодка через Ла-Манш из Кале, Уайтклифф, небо в тучах чаек, Дувр, а к полудню — почтовая карета и Лондонский мост! Завтрак с мистером Диккенсом под деревьями, и Пес норовит лизнуть прохладным языком наши разгоряченные щеки, а потом — снова в Париж, в четыре — короткое возвращение к чаю, и опять…
— Орудие к бою, Пип!
— Есть, сэр!
— Окружить Бастилию!
— Есть, сэр!
И вновь палили ружья, толпа неслась сломя голову, и в самой гуще был я, секретарь мистера Ч. Диккенса, Гринтаун, Иллинойс. Я смотрел во все глаза и держал ушки на макушке, потому что в один прекрасный день мечтал тоже стать писателем — и по мере сил старался расцветить повествование.
— Мадам Дефарж — она сидит и вяжет, я вижу, как мелькают спицы у нее в руках…
Я поднимал голову и видел бабушку, вязавшую у окна.
— Сидни Картон, какой он? Знающий, тонко чувствующий и способный на поступок…
Под окном по газону проходил дедушка с косилкой.
За холмами ухали орудийные залпы — летняя гроза крушила облачные бастионы…
Мистер Уйнески…
Почему-то я забыл про него, изменил таинственному шесту парикмахерской, который возникал ниоткуда и, закручиваясь, уходил никуда, не вспоминал сказочные волосы, сами по себе росшие на белом кафельном полу…
Мистеру Уйнески оставалось каждый вечер возвращаться домой и обнаруживать за столом все того же писателя с волосами, давно требующими стрижки, все еще благодарного Господу и за то, и за это, и еще вот за это, — а сам мистер Уйнески благодарности вовсе не испытывал. Потому что за столом сидел я и смотрел на мистера Диккенса так, словно это он был Богом.
Наконец однажды вечером…
— Мы будем благодарить? — спросила бабушка.
— Мистер Уйнески еще бродит по саду, — сказал дедушка.
— Бродит? — Я выглянул в окно. Дедушка передвинул кресло, чтобы видеть меня.
— Так говорится — бродит. Я видел, как он пнул розовый куст, растоптал папоротник у крыльца, хотел было стукнуть яблоню, но раздумал; Господь сотворил ее слишком твердой. Тогда он просто попрыгал на одуванчиках. О, вот и он — Моисей, пересекший Черное море желчи.
Дверь хлопнула. Мистер Уйнески стоял во главе стола.
— Сегодня я буду благодарить! — Он сверкнул глазами в сторону мистера Диккенса.
— Почему бы и нет, — миролюбиво отозвалась бабушка. — Да. Пожалуйста.
Мистер Уйнески крепко зажмурился и начал свою молитву-проклятие:
— О Господь, который избавил меня от прекрасного июня и гораздо менее прекрасного июля, помоги мне как-нибудь выбраться и из августа. О Господь, избавь меня от толп и бесчинств на улицах Парижа и Лондона, которые днем и ночью сотрясают стены моей комнаты, а главные виновники этих бесчинств — мальчишка-лунатик, человек, присвоивший чужое имя, и облезлый Пес, готовый подлаивать всякому сброду. Дай мне силы противостоять радостным воплям про Обманщика, Вора, Дурака и Графомана, которые уже стоят у меня в горле. Помоги мне не помчаться к начальнику полиции и не орать по дороге, что скорее всего человек, который делит с нами нашу скромную трапезу, на самом деле зовется Рыжим Джо Пайком из Уилксборо и разыскивается за подлог или Быком Хаммером из Хорнбилля, и полиция очень желает посчитаться с ним за преднамеренное оскорбление и мелкое воровство в Оклахоме. Господи, избавь невинных мира сего от жестокой хватки проходимцев, способных обмануть их доверие. И еще, Господи, помоги мне выговорить — тихо и со всем почтением к присутствующей здесь даме, — что если пресловутый Чарльз Диккенс завтра же дневным поездом не уберется в свое Разбитое Корыто, к Черту-на-Кулички или еще куда-нибудь подальше, то я, как Далила, безжалостно обстригу этого барана. Господи, не милости к своим намерениям прошу я у Тебя, а простой справедливости. Не потакай злодеям! Все, кто согласен со мной, скажите «Аминь».
Он сел и как ни в чем не бывало принялся за картошку.
Молчание висело над столом, мы сидели как замороженные. А потом мистер Диккенс с закрытыми глазами простонал:
— О-о-о!
Это был плач, надрывный крик, и в нем звучало отчаяние, долгое и бездонное, как далекий гудок поезда в тот день, когда незнакомец прибыл в Гринтаун.
— Мистер Диккенс, — позвал я.
Нет, слишком поздно. Он уже поднялся на ноги, согнутый, ослепший от горя, и, хватаясь за мебель, придерживаясь за стену, выбирается в коридор и бредет вверх по лестнице.
— О-о-о! — долгий крик человека, сорвавшегося с утеса в Вечность.
Мы сидели и ждали, когда он долетит до дна. Далеко в холмах — на верху дома — хлопнула дверь.
Душа моя перевернулась и умерла.
— Мистер Диккенс, — проговорил я. — Чарли…
Этим же вечером, совсем поздно, завыл Пес.
Он выл, словно сочувствовал рыданиям, доносившимся из мансарды.
— Ну и дела, — сказал я. — Впору за водопроводчиком посылать. Сплошной потоп.
Мистер Уйнески вышагивал по дорожке — взад-вперед.
— Он уже четыре раза обошел квартал, — сообщил дедушка, раскуривая трубку.
— Мистер Уйнески! — позвал я.
