— Мистер Диккенс, книга закончена, да, но она ведь еще не опубликована!
— Ты будешь моим душеприказчиком, Пип.
Он ускользал. Я бросился вдогонку.
— А «Дэвид Копперфилд»? А «Крошка Доррит»?
— Это твои друзья, Пип?
— Ваши, мистер Диккенс, Чарли… О черт, если вы не напишете про них, они никогда не будут жить.
— Как-нибудь обойдется. — Он свернул за угол.
— Чарли, погодите. Я придумаю… новое название. «Записки Пиквикского клуба». Точно, «Записки Пиквикского клуба»!
Поезд подползал к перрону. Чарли прибавил шагу.
— А в придачу — «Холодный дом», Чарли, и «Тяжелые времена», и «Большие…» Мистер Диккенс, послушайте! «Большие надежды»! О черт!
Он был уже далеко впереди, и мне оставалось только кричать ему вслед:
— Ну и ладно, давайте катитесь отсюда! Проваливайте! Знаете, что я собираюсь сделать?! Вы не заслуживаете чтения! Нет, не заслуживаете! Так вот, ни сейчас, ни потом мне и в голову не придет дочитывать «Повесть о двух городах»! Только не я! И никто другой! Ни за что! Никогда!
На станции звякнул колокол. Паровоз увеличивался на глазах. Но мистер Диккенс замедлил шаг. Он остановился посреди тротуара. Я подошел и уставился ему в спину.
— Пип, — негромко сказал он, — ты действительно сделаешь то, что сказал?
— Да вы! — выкрикнул я. — Вы — ничтожество, вы… — Я порылся в памяти и выдал: — Клякса горчичная, картофелина недорытая!..
— Ба, «Обманщик Пип»?
— Обманщик! И мне плевать, что случилось с Сидни Картоном!
— Ну почему же, эта вещь намного, намного лучше всего, что я когда-либо делал, Пип. Тебе обязательно надо ее прочесть.
— Почему?!
Он повернулся и посмотрел на меня огромными грустными глазами:
— Потому что я написал ее для тебя.
Последние мои силы ушли на то, чтобы огрызнуться:
— И что с того?
— И теперь, — сказал мистер Диккенс, — я опоздал на поезд. И у меня есть сорок минут до следующего.
— Ладно, значит, мы успеем, — заявил я.
— Куда успеем?
— Кое с кем встретиться. Одна встреча, Чарли, и я обещаю вам, что обязательно дочитаю вашу книгу. Это недалеко. Вон там, Чарли.
Он оглянулся.
— Там? Это библиотека?
— Всего десять минут, мистер Диккенс, дайте мне десять минут, всего десять, Чарли, ну пожалуйста.
— Десять?
Он, как слепой, позволил мне довести себя до библиотеки, поднялся по ступеням и испуганно, бочком, протиснулся внутрь.
Библиотека походила на каменоломню, десять тысяч лет не знавшую дождя.
В ту сторону — тишь. В другую — безмолвие. Здесь время отдыхало между книгами завершенными и еще не начатыми. Здесь никто не умирал, никто не рождался. Библиотека, как и все ее книги, просто была.
Мы ждали на краю безмолвия.
Мистер Диккенс дрожал. А мне внезапно подумалось, что за все лето я его ни разу здесь не видел. Он боялся полок с художественной литературой, боялся, что мы придем туда и встанем перед его книгами, уже написанными, изданными, переплетенными, с библиотечными штампами на титулах, зачитанными до дыр, скучно и аккуратно расставленными по порядку. Стал бы я его мучить…
Мистер Диккенс сжал мой локоть и прошептал:
— Пип, что мы здесь делаем? Пойдем отсюда. Здесь…
— Послушайте! — прошептал я.
Откуда-то издалека, из-за книжных холмов, донесся шелест — словно бабочка шевельнулась во сне.
— Будь я проклят! — Глаза у мистера Диккенса полыхнули огнем. — Я знаю этот звук.
— Еще бы!
— Кто-то пишет, — произнес он, затаив дыхание, и кивнул собственной догадке.
— Да, сэр.
— Пишет… пером. И пишет… пишет…
— Что?
— Стихи, — выдохнул мистер Диккенс. — Точно. Кого-то нет в этой комнате, до него — бездна, тысячи фатомов глубины, и он, Пип, могу поклясться, пишет стихи. Именно! Росчерк, еще росчерк, нажим, снова длинный росчерк — это не цифры, Пип, не вычисления, не какая-нибудь статистика. Чувствуешь ритм, волны, чувствуешь стремительность? Стихи, ей-богу, да, сэр, несомненно, стихи!
— Мэм, — позвал я.
Шорох прекратился.
— Не мешай ей! — прошептал мистер Диккенс. — У нее вдохновение. Пусть работает!
Бабочка зашелестела снова.
Росчерк, росчерк, нажим, еще, еще… Остановка. Росчерк, росчерк. Я наклонил голову. Я пошевелил губами, как мистер Диккенс. Мы замерли в неизвестности, подались вперед, чуть касаясь прохладного мрамора; воздух трепетал под сводами сокровищницы, отзвуки бродили по подземелью.
Росчерк, росчерк, нажим, еще, еще. Тишина.
— Давай, — кивнул мне мистер Диккенс.
— Мэм! — снова позвал я негромко, но настойчиво.
Что-то прошелестело по коридору.
Перед нами стояла библиотекарь, женщина без возраста — ни молодая, ни старая; без собственного цвета — ни светлая, ни смуглая; неопределенного роста — ни высокая и ни маленькая, довольно хрупкая. Наверное, она часто разговаривает здесь сама с собой, в сумраке стеллажей, отгородивших библиотеку от всего мира, и голос ее звучит не громче шороха переворачиваемых страниц. Поступь ее настолько легка, что кажется, она не идет, а скользит меж полок, будто на невидимых роликах.
Она шла, и свет ее лица прокладывал дорожку в полумраке. Ее губы двигались, она была занята словами, живущими в глубокой пещере затуманенных глаз.
Чарли сосредоточенно читал по ее губам, затем удовлетворенно кивнул. Он просто стоял и ждал, пока женщина вернется из своей дали и заметит нас. Это случилось не сразу, но вот она вздохнула и тихо рассмеялась:
— Ох, Ральф, это ты и… — Она узнала гостя, и лицо у нее потеплело. — Наверное, вы друг Ральфа. Мистер Диккенс, не так ли?
Чарли смотрел ей в глаза с такой преданностью, что я забеспокоился.
— Мистер Диккенс, позвольте вам представить…
— «И даже Смерти не остановить меня…» — проговорил он.
Женщина удивленно моргнула, высокий сияющий лоб стал словно еще выше и светлее.
— Мисс Эмили, — сказал Чарли.
— Ее зовут… — продолжал я.
— Мисс Эмили. — Он протянул руку, чтобы коснуться ее ладони.
— Очень приятно, — сказала она. — Но как вы…
— Узнал ваше имя? Черт меня возьми, сударыня, я услышал, как вы пишете. Мне ли не знать этот шорох — только поэты могут так!
— Ну что вы… Пустяки, право…
