— Выше голову, — ласково произнес он. — «И даже Смерти не остановить меня» — это не пустяки, это отличная, первоклассная поэзия.
— Мои собственные стихи так слабы, — взволнованно проговорила она. — Я переписываю ее, чтобы научиться.
— Кого? — не утерпел я.
— Что ж, это прекрасный способ.
— Правда? — Она пристально посмотрела на Чарли. — Вы не…
— Не шучу? Нет, мне никогда не придет в голову шутить с Эмили Дикинсон
[6], сударыня.
— Эмили Дикинсон? — переспросил я.
— Я многим обязана вам, мистер Диккенс, — вспыхнула она. — Я прочла все ваши книги.
— Все? — Он вздрогнул.
— Все, — торопливо поправилась она, — которые были опубликованы, сэр.
— Мистер Диккенс только что закончил одну, — ввернул я. — Классная вещь! «Повесть о двух городах».
— А вы, сударыня? — ласково спросил он.
Она распахнула маленькие ладони, словно выпуская птицу.
— Я? Я до сих пор не посылала ни одной строчки даже в местную газету.
— Вы непременно должны это сделать! — воскликнул он с подлинной страстностью. — Завтра же, нет, сегодня!
— Но, — голос ее упал, — начать с того, что мне некому их прочесть.
— Ну почему же, — тихо проговорил мистер Диккенс, — у вас ведь есть Пип. И вот, возьмите мою карточку. Мистер Ч. Диккенс, эсквайр. Который, если ему будет дозволено, с радостью задержится, чтобы лично убедиться, все ли в порядке в этой книжной Аркадии.
Она взяла карточку.
— Но я не могу…
— Пустое. Вы должны. Мое перо в лучшем случае порождает только теплый белый хлеб прозы. Ваши слова должны стать для него мармеладом и летним медом. Я буду читать долго и просто. Вы — коротко, в восторге от жизни, искушенные странной восхитительной Смертью, с которой вы, как я знаю, накоротке. Довольно. Вам — туда, — он махнул рукой. — В дальнем конце коридора уже зажжена лампа, и та, что засветила ее, снова будет водить вашей рукой… Муза ждет. Берегите ее. До свидания и спасибо.
— Спасибо? — переспросила она. — Не значит ли это «Спаси вас Бог»?
— Так говорят, милостивая сударыня.
И внезапно мы снова оказались на солнце, и мистер Диккенс чуть не упал, споткнувшись о собственный саквояж, оставленный у порога. В глубокой задумчивости он сделал несколько шагов, остановился посреди лужайки, запрокинул голову и счастливо вздохнул:
— Небо-то какое голубое, а, парень?
— Да, сэр.
— А трава зеленая.
— Точно. — И тут я наконец огляделся. — То есть я хотел сказать, классно!
— А ветер… Чуешь, чем пахнет этот сладкий ветер? — Мы оба принюхались. Мистер Диккенс продолжал: — И мир отличный, когда в нем есть мальчишки, умеющие спасать взрослых.
Он похлопал меня по плечу.
Я опустил голову. Черт, никогда не знаешь, как вести себя в подобной ситуации. Меня выручил свисток поезда.
— Эй, следующий поезд! Вон он подъезжает!
Мы подождали. После долгого молчания мистер Диккенс произнес:
— Ну и пусть себе… Пойдем-ка домой.
— Домой! — радостно завопил я и осекся. — А как же… мистер Уйнески?
— О, после всего случившегося я верю в тебя, Пип. Просто теперь каждый день, пока я пью чай и собираюсь с мыслями, тебе придется бегать в парикмахерскую и…
— Подметать волосы!
— Ты — храбрый юноша. Это не так уж много. Дань признательности Банка Англии Первому Национальному Банку Гринтауна, Иллинойс. А теперь, Пип… карандаш!
Я пошарил за ухом и достал жевательную резинку; пошарил за другим и нашел:
— Вот карандаш!
— Бумага?
— Есть бумага, сэр!
И мы с ним бодро зашагали под зелеными летними деревьями.
— Название, Пип, название… Это — самое главное!
Он поднял трость, чтобы небо обратило внимание на этот важный факт. Я прищурился, разбирая незримые письмена.
Первое слово легким призраком проявилось в воздухе.
— Эл… А… — разбирал я по буквам. — О, «Лавка»!
— И как оно тебе?
Я колебался.
— Оно… оно как будто незаконченное, сэр.
— Ты настоящий христианин. Смотри!
Второе слово блеснуло в солнечном свете.
— Д… Р… Е… Древностей! Лавка Древностей!
— Значит, начинаем роман, Пип!
— Да, сэр! — откликнулся я. — Часть первая!
Ледяной ветер трепал голые ветви.
— Что это? — удивился я и сам же себе ответил: — Лето кончилось.
Листочки календаря облетели, кончились летние часы и дни, их унесло вместе с желтыми листьями за холмы. Мы с Чарли работали вместе, закончили повесть, отредактировали ее. И дни, проведенные в библиотеке, тоже кончились, а ведь их было немало! Мы столько читали вслух вместе с мисс Эмили, но теперь кончилось и это. Приходили и уходили поезда. Луна росла и старилась. Издали кричали новые поезда, и новые судьбы, новые дороги нетерпеливо подрагивали на краю перрона, и внезапно мисс Эмили тоже оказалась здесь, на платформе, а рядом с ней — Чарли, оба нарядные, — и протягивают мне бумажный пакет.
— Это еще что?
— Рис, Пип, самый обыкновенный рис. Обряд плодородия. Бросай его на нас, мальчуган. Пожелай нам счастья в пути. Слышишь колокольцы, Пип? Это для мистера и миссис Диккенс! Ну, бросай!
Я бросал и бежал за ними, бежал и бросал, а потом махал вслед последнему вагону поезда, пока он совсем не скрылся с глаз, и кричал им:
— Счастья новобрачным! Счастливых дней, Чарли! Возвращайтесь! Будьте счастливы… счастливы…
Вот тогда я и обнаружил, что плачу, а Пес покусывает мои туфли, ревнуя и радуясь, что теперь я снова принадлежу только ему, а мистер Уйнески ждет на пороге парикмахерской, чтобы вручить щетку и снова принять меня в сыновья.
Пришла осень. Она устроилась по-хозяйски надолго. И вот однажды от моих путешественников-молодоженов пришло письмо.
Я не распечатывал его весь день, и только в сумерках, когда дедушка сметал с крыльца последние редкие листья, я вышел к нему и сел, держал письмо и ждал, пока он его заметит. Наконец дедушка посмотрел в мою сторону. Тогда я вскрыл письмо и прочел вслух октябрьским сумеркам:
— Дорогой Пип. — Мне пришлось остановиться, когда я снова увидел свое особое имя, и усиленно поморгать — слишком много лишней влаги скопилось в глазах. — Дорогой Пип. Мы сегодня в Авроре, а завтра — в Фелицате, а послезавтра будем в Элджине. У Чарли лекции расписаны на шесть месяцев вперед и дальше. Мы с ним оба упорно работаем и… очень счастливы… Да что мне тебе объяснять?
