— Ныряйте смелее, вода отличная!
И волнующаяся металлическая река унесла его прочь.
Один за другим они выходили вперед, и движущиеся тротуары увлекали их прочь. Паркхилл, охотник, поэт и его жена, актер, красавица и ее горничная. Они плыли, как статуи, загадочным образом рожденные из испарений вулканических потоков, влекущих их неведомо куда — или вовсе никуда.
Уайлдер тоже прыгнул. Река ласково прикоснулась к его ботинкам. Повинуясь ее течению, он отправился в путь вдоль проспектов, по излучинам парков и через фиорды домов.
И за его спиной остались пустыми причал и ворота. Ничто не напоминало о появлении людей. Как будто их тут и не было вовсе.
Бомон, актер, первым покинул движущийся тротуар. Его внимание привлекло некое здание. И тут же он осознал, что спрыгнул с дорожки и медленно направился к нему, принюхиваясь.
Он улыбался.
Ибо теперь он знал, какого рода здание находится перед ним — по запаху, исходящему от него.
— Средство для чистки бронзы. Видит бог, это может быть только одно!
Театр.
Бронзовые двери, бронзовые карнизы, бронзовые кольца на бархатных шторах.
Он открыл дверь и вошел. Принюхался и громко рассмеялся. Да. Не нужно ни вывески, ни светящегося портала, достаточно одного только запаха, особой химии металла и пыли, вытряхиваемой из миллионов билетов.
И над всем этим… он прислушался. Тишина.
Тишина, которая ожидает. Единственная в мире тишина ожидания. Такое бывает только в театре. Каждая молекула воздуха пребывает в возбуждении готовности. Тени устроились поудобнее и затаили дыхание. Что ж… готов ли, нет ли… иду.
Бархат в фойе оказался зеленоватым, цвета морской волны.
А вот и зал: красный бархат, цвет которого лишь с трудом можно было различить в полумраке, открыв двустворчатую дверь. Где-то дальше находилась сцена.
Что-то встрепенулось, как огромный зверь. Его дыхание оживило видение. Воздух из полуоткрытой пасти заставлял находившийся в ста футах занавес мягко колыхаться в темноте наподобие распростертых крыльев.
Он неуверенно сделал шаг.
Под высоким потолком, где плыл косяк чудесных призматических рыб, начали постепенно зажигаться лампы.
Повсюду играл аквариумный свет. У него захватило дух.
Театр был полон публики.
В обманчивом полумраке неподвижно сидела тысяча человек. Пусть они были маленькими, хрупкими, темнокожими, носили серебряные маски, но это была публика!
Ему не нужно было никого спрашивать, чтобы понять, что они сидели здесь уже десять тысяч лет.
И все же они не были мертвыми.
Они были… он протянул руку. Постучал пальцем по запястью мужчины, сидевшего в крайнем кресле у прохода.
Рука ответила негромким бряканьем.
Он прикоснулся к плечу женщины. Она издала звон. Как колокол.
Да, они ждали несколько тысяч лет. Но, с другой стороны, способность ждать — это свойство машин.
Он сделал еще шаг и замер.
Потому что над толпой пронесся вздох.
Он был похож на звук, на тот едва уловимый первый звук, который должен издать новорожденный младенец перед тем, как начнет на самом деле сосать, хныкать и потрясенным воплем высказывать свое изумление тем, что он жив.
Тысячу таких вздохов поглотили бархатные портьеры.
Под масками приоткрылась тысяча ртов. Или ему почудилось?
Он подался вперед. Остановился.
В бархатном полумраке широко распахнулись две тысячи глаз.
Он еще раз подался вперед.
Тысяча безмолвных голов повернулись на древних, но хорошо смазанных шарнирах.
Все смотрели на него.
Его охватил неодолимый озноб.
Он повернулся, чтобы убежать.
Но эти глаза не собирались отпускать его.
А из оркестровой ямы послышалась музыка.
Он взглянул туда и увидел множество медленно поднимающихся в гротескно-акробатическом движении незнакомых, похожих на странных насекомых музыкальных инструментов. Было слышно, как нечто осторожно подкручивает, продувает, поглаживает, настраивая их.
Зрительный зал в едином порыве повернулся к сцене.
Ярко вспыхнул свет. Оркестр вступил мощным аккордом фанфар.
Красный занавес раздвинулся. Луч прожектора замер посреди авансцены, где на небольшом возвышении стояло пустое кресло.
Бомон ждал.
Актеры не спешили выйти на сцену.
Шевеление в зале. Несколько человек по сторонам прохода подняли руки перед собой. Свели руки вместе. Раздались негромкие аплодисменты.
Луч прожектора покинул сцену и двинулся по проходу в глубь зала.
Головы зрителей поворачивались, следуя за призрачным световым пятном. Маски тускло поблескивали. Глаза под масками манили теплом.
Бомон попятился.
Но луч продолжил уверенное движение, рисуя на полу овал чистейшей белизны.
И предупредительно остановился возле самых его ног.
Зрители обернулись, аплодисменты стали громче. Театр грохотал, ревел, сотрясался от нарастающего прилива восторга.
Все застывшее в нем потеплело и растаяло. Ему казалось, будто он промок под освежающим водопадом теплого летнего ливня. Буря омыла его признательностью. Его сердце встрепенулось мощными ударами. Кулаки разжались. Тело расслабилось. Он выждал еще несколько мгновений под этим дождем, ласкавшим его расплывшиеся в благодарной улыбке щеки, барабанившим по истосковавшимся векам так, что они трепетали, чуть ли не смыкаясь сами собой, а затем он ощутил себя призраком на крепостной стене, влекомым чарующим светом, склонился, шагнул, направился, двинулся по полого уходящему вниз проходу, устремившись навстречу прекраснейшей из погибельных участей, он уже не шел, а шествовал, не шествовал, а бежал со всех ног, и маски блестели, глаза сияли восхищением и невероятной приязнью, рукоплескания сотрясали воздух, как крылья огромной голубиной стаи, которая взметнулась в воздух, напуганная ружейным выстрелом. Он почувствовал, как под ногой задрожала ступенька. Аплодисменты разом стихли.
Он сглотнул подступивший к горлу комок. Затем медленно поднялся по ступенькам и встал в ярком свете перед тысячей обращенных к нему масок, перед двумя тысячами прикованных к нему глаз, и опустился в пустое кресло, и свет в зале стал постепенно гаснуть, и мощное дыхание, вырывавшееся из лирнометаллических глоток, стало тише, и был слышен лишь гул механического пчелиного улья, благоухавшего в полумраке машинным мускусом.
Он прижал ладони к коленям. Убрал. И наконец заговорил:
— Быть иль не быть…
