Он лишь единожды моргнул.
Тайное веко ока души упало, как леденящая сталь.
Он повернулся и принялся перебирать серебряные потоки дорожек.
Он нашел движущуюся речку, которая должна была вынести его к Великим воротам.
По пути он встретил горничную Корелли, заблудившуюся в собственных серебряных ручьях.
Что касается поэта и его жены, то их непрерывная перебранка гулким эхом раскатывалась по Городу. Они оглушили криками тридцать проспектов, ободрали листья с тридцати разновидностей парковых кустов и деревьев и притихли, только оказавшись возле громогласной череды фонтанов, вздымавшихся в городское небо, как россыпь ясных фейерверков.
— Все дело в том, — сказала жена, прерывая одну из его особенно грязных реплик, — что ты и сюда-то приперся только для того, чтобы вцепиться в первую подвернувшуюся женщину и обдать ее своим зловонным дыханием и дрянными стишками.
Поэт выругался сквозь зубы.
— Ты хуже актера, — продолжала жена. — Всегда одно и то же. Ты можешь хоть когда-нибудь заткнуться?
— А ты? — крикнул он. — Господи, у меня от нее кровь стынет. Замолчи, женщина, а не то я утоплюсь в фонтане!
— Не утопишься. Ты не моешься годами. Ты самая грязная свинья всей эпохи! В будущем месяце твой портрет украсит собой «Календарь свинопаса»!
— Ну, хватит!
Дверь одного из домов громко захлопнулась.
Когда же она спрыгнула с дорожки и принялась ломиться туда, оказалось, что дверь заперта.
— Трус! — завизжала она. — Открой!
Из-за двери приглушенно донеслось грязное ругательство.
— Ах, эта сладостная тишина, — прошептал он, стоя под скорлупой тьмы.
Харпвелл оказался в упоительно просторном чреве здания, над которым простирался навес из чистой безмятежности, пустота без звезд.
Посредине помещения, представлявшего собой двухсотфутовый неправильный круг, стояло устройство: машина. В этой машине имелись циферблаты, реостаты, переключатели, сиденье и рулевое колесо.
— Что же это за штука такая? — прошептал поэт, нерешительно приблизившись и наклоняясь, чтобы потрогать находку. — Ради Христа, сошедшего с креста и несущего милосердие — чем она пахнет? Кровью и кишками? Нет, она чиста, как платье девственницы. И все же я что-то чую. Насилие. Простейшее разрушение. Я чувствую, что треклятый скелет дрожит, как нервная чистокровная борзая. Она чем-то набита. Ну-ка, хлебнем глоточек.
Он сел в машину.
— Так, с чего же начнем? С этого?
Он щелкнул рычажком.
Машина заворчала, как собака Баскервилей, потревоженная во сне.
— Славный зверек. — Он перебросил другой рычажок. — Как же ты заводишься, зверек? Куда давить, когда проклятая штуковина раскочегарится на полную? У тебя нет колес. Что ж, удиви меня. Рискнем.
Машина дернулась.
Машина тронулась с места.
Машина поехала. Помчалась.
Он крепко вцепился в баранку.
— Господи Боже! — вырвалось у него.
Поскольку он оказался на шоссе и несся вперед.
Мимо свистел воздух. Небо переливалось стремительно меняющимися цветами.
Спидометр показывал семьдесят, восемьдесят.
Шоссе, извилистой лентой уходившее к горизонту, летело ему навстречу. Невидимые колеса громыхали по быстро ухудшавшемуся покрытию.
Далеко впереди появилась другая машина.
Она стремительно приближалась. И…
— Он едет не по той стороне! Жена, ты видишь? Он прется по встречке.
Тут он осознал, что жены рядом с ним нет.
Он сидел один в автомобиле, мчавшемся — уже девяносто миль — навстречу другой машине, летевшей с той же скоростью.
Он повернул руль.
Его машина ушла влево.
Почти одновременно встречный автомобиль тоже решил исправить положение и перешел на правую полосу.
— Проклятый болван, чем он думает… где здесь тормоз, будь он неладен?
Он зашарил ногой по полу. Тормоза не было вовсе. Право слово, странная машина. Мчится, как ты пожелаешь, но не останавливается до каких пор? Пока горючка не кончится? Тормоза нет. Ничего, кроме нарастания скорости. На полу целая куча круглых кнопок, которые, когда он давил на них, прибавляли оборотов мотору.
Девяносто, сто, сто двадцать миль в час.
— Боже всемогущий! — воскликнул он. — Мы же столкнемся! Девушка, как вам это нравится?
В последний миг перед столкновением он представил себе, что это ей еще как нравится.
Автомобили столкнулись. И взорвались облаком пламени. И разлетелись в куски. И перевернулись. Он почувствовал, как его швыряет и крутит. Он летел в небо, будто изо всех сил подброшенный факел. Его руки и ноги плясали в воздухе безумный ригодон, а он ощущал в обманчивом и мучительном экстазе, как его кости ломались, словно стебельки мяты. Затем, вцепившись в смерть, как в темную подругу, жестикулируя, он выпал в черное изумление, дрейфуя в дальнейшее ничто.
Он лежал мертвым.
Он долго лежал мертвым.
Потом он открыл один глаз.
Он ощущал под своей душой медленное пламя. Он чувствовал, как бурлящая вода поднималась к вершине его сознания, словно заваривался чай.
— Я мертв, — сказал он, — но жив. Жена, ты видела все это? Мертвый, но живой.
Он обнаружил, что сидит в машине.
Десять минут он сидел так и думал обо всем случившемся.
— Ну, что? — бормотал он. — Разве это не было интересно? Более того, восхитительно. Если не сказать: почти одухотворяюще? Я имею в виду, что оно вытряхнуло из меня напрочь все, что было, выпихнуло душу через ухо, перекрыло мне дыхание и порвало кишки, сломало кости и сотрясло мозги, но, но, но, жена, но, но, но, милая, дорогая Мег, Мегги, Меган, хотел бы я, чтобы ты была здесь, это могло бы вытряхнуть табачную копоть из твоих паршивых легких и раздробить неподъемную замшелую могильную плиту приземленности, гнетущую твою сущность. Дай-ка взглянуть, жена, дай разобраться… Харпвелл-мой-муж-поэт…
Он защелкал выключателями.
Он запустил мотор, рычащий, как огромная собака.
— Не предпринять ли нам еще попытку? Еще один пикник на бастионе? Ну-ка, ну-ка…
И он погнал автомобиль вперед.
Почти сразу же машина разогналась до ста, а потом и до ста пятидесяти миль в час.
Почти сразу же впереди появилась встречная машина.
— Смерть, — сказал поэт. — Ты, значит, всегда здесь? Крутишься, так сказать, рядом? Это твои охотничьи угодья? Что ж, проверим твою выносливость!
