Уайлдер дал двери захлопнуться.
Он стоял в полутемном соборе и ждал, что же будет дальше.
Крыша, если здесь была крыша, дышала великой неизвестностью и текла вверх за пределы поля зрения.
Пол, если здесь был пол, представлял собой просто твердь внизу. Он тоже был черным.
А потом появились звезды. Это было почти точно так же, как в ту, первую, ночь, когда его, еще ребенка, отец взял за город на холм, где огни не заглушали Вселенную. И оказалось, что темноту заполняют тысячи, нет, десятки тысяч, нет, десять миллионов миллиардов звезд. Звезды были очень разными, яркими и равнодушными. Даже тогда он твердо знал: им безразлично. Дышу я или не дышу, живу или не живу — глазам, глядящим со всех сторон, безразлично. И он взял отца за руку и цепко ухватился за нее, как будто мог свалиться в эту бездну.
Теперь же, в этом здании, он был исполнен того же прежнего ужаса, и прежнего ощущения красоты, и прежнего призыва к другим человечествам. Звезды пробуждали в нем жалость к крошечным людям, затерянным в необъятном пространстве.
Потом произошло еще одно событие.
Под ногами у него широко открылось пространство, сияющее еще миллиардом искорок.
Он висел, подобно мухе, замершей в полете перед линзой огромного телескопа. Он шел по водам космоса. Он стоял на прозрачной сфере великанского глаза, и вокруг него, как в зимнюю ночь, под ногами и над головой, везде и всюду, не было ничего, кроме звезд.
Итак, в конце концов это оказалась церковь, собор с множеством повсеместно разбросанных вселенских святилищ: здесь поклоняться туманности Конская голова, здесь — туманности Ориона, а здесь — Андромеда, как голова Бога, яростно пронизывает взглядом бесформенное вещество ночи, чтобы пронзить и его душу и приколоть ее, мятущуюся, к изнанке его плоти.
Отовсюду несмыкаемыми и немигающими глазами на него смотрел Бог.
И он, подобная бактерии крошка той же самой Плоти, смотрел на Него и почти не мигал.
Он ждал. И в пустоте проплыла планета. Она обернулась вокруг оси и представила ему широкое, спелое, как осень, лицо. Она прошла по кругу и оказалась у него под ногами.
И он стоял над далеким миром зеленой травы и высоких пышных деревьев, и воздух был свеж, и бежала река, подобная рекам его детства, и в ней отражалось солнце и играла рыба.
Он знал, что совершил очень далекое путешествие, чтобы попасть в этот мир. Позади остался целый век полета, сна, ожидания, и теперь пришла награда.
— Мое? — спросил он у простого воздуха, простой травы, протяженной простоты воды, журчавшей на песчаных отмелях.
И мир безмолвно ответил: твое.
Твое — без длительного странствия и скуки, твое — без девяноста девяти лет полета с Земли, без сна в тубусах поддержания жизнедеятельности, без внутривенного питания, без кошмаров, в которых будет являться утраченная Земля, твое — без мук, без боли, твое без проб и ошибок, провала и разрушения. Твое — без пота и ужаса. Твое — без горьких слез. Твое. Твое.
Но Уайлдер не протянул руку, чтобы взять предложенное.
И солнце померкло в небе иного мира.
И мир уплыл у него из-под ног.
И еще один мир всплыл и явил впечатляющий парад еще более яркого великолепия.
И этот мир тоже свернул с пути, чтобы принять на себя его вес. И, если уж на то пошло, луга там были еще зеленее, горы венчали шапки тающих снегов, на дальних полях тучнели неведомые злаки, и косы ждали у края поля, чтобы он мог взять их, и размахнуться, и скосить урожай, и прожить там всю жизнь, как ему заблагорассудится.
Твое. Это говорило легчайшее прикосновение атмосферы к волоскам в его ухе. Твое.
И Уайлдер, даже не покачав головой, попятился. Он не сказал: нет. Он лишь подумал о своем неприятии.
И травы на лугах засохли.
Горы разрушились.
Речные отмели обратились в пыль.
И мир исчез.
И Уайлдер снова стоял в космосе, где Бог стоял перед тем, как сотворить мир из Хаоса.
И наконец он заговорил и сказал себе:
— Это было бы просто. О, Всевышний, да, мне хотелось бы этого. Ни трудов, ничего — просто принять. Но… Ты не можешь дать мне то, чего я хочу.
Он посмотрел на звезды.
— Ничего и никогда не дается даром.
Звезды стали меркнуть.
— На самом деле все очень просто. Я должен брать взаймы, я должен зарабатывать. Я должен добывать.
Звезды потускнели.
— Премного обязан, большое спасибо, но нет.
Звезды исчезли.
Он повернулся и, не оглядываясь, пошел в темноту. Он толкнул дверь ладонью. Он вышел в Город.
Он заставил себя не слышать, как механическая вселенная за его спиной рыдала огромным хором, хныкала и сетовала, как отвергнутая женщина. В просторной роботизированной кухне посыпалась наземь посуда. Но он ушел, прежде чем она упала на пол.
Это был Музей Оружия.
Охотник шел между стендов.
Он открыл витрину и вскинул в руках оружие, похожее на паучью лапку.
Оно загудело, из дула вылетел рой металлических пчел, которые ужалили мишень-манекен, стоявший ярдах в пятидесяти, и безжизненно, с грохотом, посыпались на пол.
Охотник удовлетворенно кивнул и положил ружье на место.
Он шел дальше, охваченный детским любопытством, и пробовал то одно, то другое оружие, которое то испаряло стекло, то заставляло металл растекаться ярко-желтой лужицей расплавленной лавы.
— Замечательно! Отлично! Неподражаемо!
Он восклицал снова и снова, распахивая и закрывая витрины, и в конце концов выбрал себе ружье.
Это оружие без шума и ярости уничтожало материю. Нажал кнопку, голубая вспышка, и мишень просто исчезала. Ни тебе крови. Ни яркой лавы. Ни трассирующей очереди.
— Ладно, — заявил он, покидая Обитель ружей, — оружие у нас есть. Как насчет дичи, крупнейшего зверя для Долгой охоты?
Он прыгнул на движущийся тротуар.
За следующий час он миновал тысячу домов и окинул взглядом тысячу открытых парков, и его палец ни разу не дернулся на спусковом крючке.
Он беспокойно переходил с дорожки на дорожку, менял скорость, ехал то в одну сторону, то в другую.
И в конце концов он увидел металлическую реку, стекавшую под землю.
Инстинктивно он перепрыгнул на нее.
Металлический поток понес его вниз, в потаенное нутро Города.
Здесь царила теплая кровь-темнота. Здесь странные насосы задавали пульс Города. Здесь очищался пот, смазывавший движущиеся дороги, поднимавший лифты и наполнявший конторы и склады движением.
