Я рассказываю ему про случай с Лерой, а он все это время безэмоционально вытирает стаканы. До дыр уж дотер, кажется.
– Вот так я сегодня стал героем анекдота про любовника в шкафу, прикинь! – заканчиваю я.
– Прикинул. Интересно, ты когда-нибудь прекратишь воплощать в жизнь бородатые анекдоты?
– Ну, старик, новых-то мне судьба не подкидывает, приходится старье реализовывать.
– Это может стать профессией.
– Ой! – отмахиваюсь я. – Уже стало. Ну а что? Кто-то же должен реализовывать образ персонажа из народных сказаний!
– Сказочного долбоеба, – Макс заходится глухим смехом.
– Ха-ха. Ха-ха-ха, – передразниваю его я.
С минуту молча курим, погруженные в свои мысли. Я через затяжку щелкаю фисташки, щедро насыпанные в граненую вазу.
– Есть хочешь? Мы меню новое ввели.
– Нет, спасибо. Меню не хочу. Я бы сейчас бутербродов съел с докторской колбасой. Штуки три.
– Курил? – Макс пристально смотрит мне в глаза, видимо, пытаясь разглядеть размер зрачков.
– Ну так, – уклончиво отвечаю я.
– У тебя все нормально? – внезапно он делается совсем серьезным.
– Да… вполне. Просто не виделись давно, а я тут мимо ехал… – Меня сносит в какую-то ересь.
– Что случилось-то? – Он пытается улыбнуться.
– Тут такое дело… – Я хочу рассказать ему обо всех идиотских событиях сегодняшнего дня: о Жанне, о том, что в мою квартиру пытались пробраться (теперь рассудок предпочитает называть это так), о Лерином балконе. Но, глядя на его задумчивое лицо, понимаю, что все мои рассказы со стороны выглядят какой-то индийской комедией. Воспринять всерьез историю о том, будто все разом сошли с ума, практически невозможно. Особенно зная меня. Уж кто-кто, а Макс меня знает лучше всех остальных. Иногда мне кажется, даже лучше меня самого. Поэтому я осекаюсь и вместо пылких признаний выдавливаю из себя:
– Как ты думаешь, мы кризис среднего возраста лет в тридцать прошли или еще пройдем?
– Мы из него и не выходили.
– Серьезно?
– Любой ищущий человек постоянно находится в кризисе.
– Ты говоришь банальности.
Макс пожимает плечами, открывает рот, чтобы продолжить, но я его перебиваю:
– Понимаешь, у меня какое-то странное ощущение в последнее время. Все хорошо. Никаких происшествий. Кхм… Все вроде бы ничего. И так каждый день. Бесконечное умножение «вроде ничего» на «вроде ничего», которое ничего и не дает.
– А что бы ты хотел чтобы дало?
– Не знаю. Движение какое-то. Смысл. Вот, правильное слово: смысл. Я тут подумал – может быть, я когда-то в неправильный поезд сел, а теперь соскочить пытаюсь. – Закашливаюсь. – Ну, в метафизическом смысле. Как в фильмах серии «Что было бы, если».
– Знаешь, – смотрит Макс куда-то поверх моей головы, – в метафизическом смысле я думаю, что жизнь – это ни фига не прямая линия. Это движение вперед с бесконечными развилками. И на каждой такой развилке камень. Понимаешь? Как в сказках: налево пойдешь, чего-то найдешь, направо пойдешь – чего-то другое найдешь.
– Да, понимаю. Такое впечатление, что я на каждой развилке на этот камень ссу.
– Вполне допускаю. Так вот, задача этого камня в каждом из вариантов предложить тебе правильную дорогу. Тебе нужно направо, а ты налево идешь. Тебе еще раз предлагают, а ты опять налево.
– И сколько раз будут предлагать?
– Бесконечное множество.
– Это, типа, «безграничное милосердие Будды»?
– Что-то в этом роде. Господь любит тебя.
– А как узнать, что нужно именно направо?
– А ты и так знаешь, раз эту тему поднимаешь. Ты же все время налево уходил, правильно?
– А ты будто не уходил.
– Вован, – укоризненно морщится он, – мы ж о тебе сейчас говорим, правда? Это твой выбор, Вова. Выбор чего-то совсем другого. Того, что ты никогда не делал.
– Я каждый день из фейсбуков своих бывших одноклассников узнаю о том, как выглядит то, чего я никогда не делал. Это безгранично уныло.
– Не упрощай.
– Ох, дружище, – вздыхаю, – если бы я упрощал, может, оно все и легче как-то проходило. Слушай, у тебя на парковке машину можно до утра оставить? – Вместо ответа Макс наливает виски в сиротливо стоявший до того момента стакан.
– А у тебя бывает такое? – осторожно интересуюсь после первого большого глотка.
– Не то слово, – усмехается он.
– И как?
– Тяжело. Самому себе всегда сложнее вопросы задавать.
– Да уж, – соглашаюсь, – лучше бы кто-то другой задавал. Всегда можно полуправдой отделаться.
– Так только в детской комнате милиции бывает. Но есть места, где… как бы точнее… врать не получается.
– У меня таких мест нет. Скорее остались только места, в которых не получается говорить правду.
– Мы с тобой, как всегда, о разном говорим.
– Да понимаю я. – Достаю очередную сигарету. – А тебя прощают?
– Кто?
– Ну батюшка там, я не знаю. Процедура какая-то есть?
– Исповедь. Еще псалтырь в такие моменты читаю. – Лицо его делается серьезным. – Это очень тяжело. Там каждое слово как про тебя написано.
– Про меня?
– Да не про тебя, а про меня. Про всех нас. Дико тяжело читать, будто что-то не пускает.
– А потом лучше становится?
– Конечно. Потом ты чистый лист.
– И что, потом можно опять по новой? – Закуриваю. – Что бы мне-то почитать…
– Вов, исповедь – это не вытрезвитель и не рехаб.
– Так я тоже вроде не Эми Уайнхаус.
– Жулик ты, – хлопает он меня по плечу. – Ты пытаешься ко всему относиться как к страховому полису: «А давайте я здесь и здесь заплачу, зато потом буду это и то делать».
– А как мне к этому относиться? Ты думаешь, легко так вот сразу из мира товарно-сырьевых отношений прыгнуть в мир… – Залпом допиваю стакан. – Может, правда в церковь сходить?
– Давай сходим, – кивает Макс.
– Я вот… Может, я зря загоняюсь? Может, это осень, хандра? А потом лето, и опять вау-вау, средиземноморское побережье, Дафт Панк «Гет лаки» из колонок поет! И никаких тебе вопросов!
– Может, и так. Ты сам-то чего больше хочешь?
– Не знаю. – В баре ощутимо холодает. – Я больше всего хочу посмотреть какой-то отрезок своей жизни. Ну как если бы за мной человек с камерой ходил и записывал. А я бы потом на самого себя со стороны взглянул. Может, я что-то не так делаю? Перестал обращать внимание на какие-то значительные детали? Так вроде бы запланируешь что-то, думаешь: «Вот завтра поступлю так-то и так». А завтра все неожиданно рассыпается и скатывается в унылое говно. Помнишь, как в том фильме, где маленькие человечки чуваку за ночь мебель в комнате переставляли, и он перестал понимать, где находится?
