На улице к нам подходит Катя с дочерью.
– Спасибо, – говорит она, изучая мое отекшее, как я полагаю, лицо.
– Не за что, – хмыкаю, – обращайтесь, если что. Испортить присутствием детский праздник, день рождения, свадьбу. Это всегда ко мне. Подвезти?
Пока я рассаживаю женщин по сиденьям, мимо проходит Никита с семьей. Останавливается, смотрит на меня, потом набирает воздуха в легкие и открывает рот, видимо, для финальной речи.
– Ты во всем прав. Во всем, – говорю я, садясь в машину.
Обнимаемся с дочерью у подъезда.
– Пап, ты все-таки исполнил, – говорит она.
– Ну прости, – пожимаю я плечами. – Маме первой расскажи, а то ей потом доложат, и нам обоим достанется. Мне за исполнение, тебе за молчание.
– Ты за нее заступался? – Она кивает в сторону машины.
– Ага.
– А у нас мальчишки в школе никогда за девчонок не заступаются. Наоборот. Обзываются и еще вещи прячут.
– Они еще не осознают вас женщинами, а себя мужчинами. Потерпи. Потом начнут до дома провожать и целоваться.
– Ну па-а-ап, – недовольно кривится она.
– Хорошо. Просто будут провожать до дома.
– Я сама, можно подумать, не дойду.
– Давай, беги!
– Щеку йодом намажь. Сеткой. Помогает, – говорит она и входит в подъезд.
Я стою на крыльце, курю и жду, пока дочь поднимется в квартиру и помашет мне рукой. Грустный ритуал. Одно из немногих утешений разведенных отцов, свидетельство, что дети после развода их простили. Или делают вид, что простили. Чтобы не обижать.
– За меня последний раз заступались в школе, – вполголоса говорит Катя, когда мы останавливаемся у ее дома.
– А я в школе ни за кого так и не заступился. Теперь наверстываю.
– И, в общем, все как тогда, в школе. Дети вокруг подсмеиваются, но никто слова обидчику не скажет.
– Злые дети выросли злыми родителями.
– Может, хотя бы на чай зайдете? Должна же я вас как-то ритуально поблагодарить.
– Может… – Смотрю на заднее сиденье, туда, где ее дочь увлеченно режется во что-то на телефоне, перехожу на шепот: – Может, выпьем вместе? Дочь есть кому уложить?
– Маме.
– Ну вот и хорошо.
– Вы думаете, стоит? – растерянно шепчет она.
– А что вы теряете?
Пару минут сидим молча. Катя рассматривает себя в боковое зеркало, я – свою скулу, в зеркале заднего. Отчаянно хочется зевнуть.
– Ма-ам, – раздается недовольный голос дочери, – может, пойдем?
– Счастливо, – говорю, – приятно было познакомиться.
Дочь фыркает.
– У меня есть минут двадцать? – спрашивает Катя, вылезая из машины.
– Конечно, – говорю, продолжая рассматривать свою все более опухающую морду.
Она выходит из машины, а я достаю из кармана остаток «плана», заворачиваю в целлофановую обертку, сорванную с пачки сигарет, и прячу под коврик между сиденьями. «Курение – причина импотенции» – бросается в глаза надпись на пачке. Действенней было бы написать, что импотенция – причина курения. Ни один из нас в таком случае никогда бы не закурил на людях.
Пиджак
В клубе душно, душно, душно. А все жмутся друг к дружке, будто в попытке согреться – так это выглядит со стороны. Мы просачиваемся между телами, и Катя надсадно жужжит в ухо про изменившихся мужчин, джентльменство и прочую херню. Временами я что-то брякаю в ответ, а сам думаю: какого черта? Вот зачем было тащить ее с собой? Чем я в тот момент думал? А она еще и бубнит: «Мы ведь здесь недолго? Завтра же на работу». И хочется сказать: «Ты здесь недолго, могу такси прямо сейчас заказать», – но что-то мешает. Наверное, то самое джентльменство, о котором она всю дорогу бубнит.
Параллельно отстукивая эсэмэс Оксане о том, «как у меня дела», я зависаю после ее вопроса «А вы где тусите?», потому что в самом деле не знаю, как называется это место.
– Простите, а как это место называется? – обращаюсь к первому встреченному у барной стойки парню.
– Ад, – отвечает он и заливисто гогочет.
– Очень смешно, – шиплю в ответ.
– А можно с вами сфотографироваться? Я вашу программу по «ящику» смотрю иногда, – добродушно подмигивает он.
– Фигушки. В аду снимать запрещено. – Я утягиваю Катю за собой.
Мы минуем несколько помещений, пока не оказываемся в самом темном углу клуба, где стоят три дивана, вокруг которых валяются пустые пластиковые бутылки, пахнет дурью, а по стене сочится не то жидкость из кондиционера, не то прорвавшаяся канализация. В общем, странно было бы найти свою компанию не в самом худшем месте этого заведения.
– Добрый вечер, дамы и господа, – театрально обращаюсь я к собравшимся.
Кто-то здоровается в ответ, кто-то салютует стаканом, кто-то просто кивает. Многих я не знаю, но они очевидно знают меня. На секунду мне кажется: что-то идет не так. Что-то я упустил из виду. Ах, ну как же!
– Знакомьтесь, – повышаю я голос и поворачиваюсь в сторону своей спутницы, – это моя подруга…
– Катя, – чуть дрогнувшим голосом включается она. И очень вовремя. Мне почему-то хочется назвать ее Леной. В самом деле, имя Лена подходит ей гораздо больше.
– Катя, – повторяю я следом. Девушки изучающе посматривают то на меня, то на мою спутницу. Мы садимся за стол.
– Что ты будешь пить? – интересуюсь я.
Катя исподлобья смотрит на стол, пытаясь понять, что пьют девушки, и наконец выдавливает из себя:
– Шампанское, – и после паузы: – полусладкое!
«Ты ж зайка моя, – думаю, – девяностые уж сколько лет назад кончились, а ты все не выучишь, что шампанское не бывает полусладким. Еще бы амаретто попросила».
Хватаю под локоть официанта, прошу шампанского, он учтиво кивает и минут через десять приносит «Асти Мартини». Я собираюсь прочитать ему лекцию об отличии «Асти» от шампанского, но краем глаза замечаю, как приободряется Катя при виде бутылки, и учтиво киваю.
Катя курит сигареты, одну за другой, и запивает их «Асти». Видно, что она дико неуютно себя здесь чувствует.
В ее глазах ясно читаются растерянность и озлобленное разочарование. Это неловкий момент истины, когда взрослая женщина осознает, что сорокалетние пузатые ровесники, предметом неподдельного интереса которых была всего час назад, и несколько лишних бокалов белого вина подарили ей ложное ощущение застывшего времени. И вот сейчас это время вдруг с бешеной скоростью понеслось вперед. Оно везде. В тающем сигаретном дыму, который выпускают более молодые самки, в луче софита, который не обнаруживает под аккуратным макияжем морщин на скулах, в запястьях без проступающих вен. Наконец, в присутствующих мужчинах, которые задержали на ней несколько коротких взглядов, чуть дольше, чем того требовалось, лишь из боязни показаться неприлично незаинтересованными.
